Утром я проснулся от крика Хайрие и бросился в прихожую. В какой-то миг «я подумал, что Хасан со своими людьми проник в дом и надо спрятать рисунки. Но потом понял, что Хайрие кричит по приказу Шекюре, сообщая детям и соседям о смерти Эниште-эфенди.

Мы столкнулись с Шекюре в прихожей и обнялись. Дети, которые, услышав крики Хайрие, выскочили из постели, увидели нас и остановились.

– Ваш дедушка умер, – сказала Шекюре.

Мы все вместе, с детьми, пошли в комнату, где лежало тело. Я произнес «Ла илахе илаллах»[51] – положено, чтобы это были последние услышанные умирающим слова, тогда он попадет в рай. Держа руки вверх ладонями, я прочитал «Ясин»,[52] все молча слушали. Принесенным Шекюре куском батиста мы старательно подвязали челюсть, осторожно прикрыли оставшийся целым глаз Эниште, повернули тело на правый бок и положили так, чтобы лицо было обращено в сторону киблы.[53] Шекюре прикрыла тело отца чистой простыней.

Мне понравилось, как дети в молчании, внимательно и строго наблюдали за нашими действиями. Я почувствовал, что у меня и в самом деле есть жена, дети, очаг, дом, и это чувство было сильнее ужаса смерти.

Я надел кафтан, взял аккуратно сложенные рисунки и быстро вышел из дома.

Поскольку деньги на заказанную Эниште книгу падишах передавал через Главного казначея, известие о смерти я должен был прежде всего сообщить ему. Чтобы попасть во дворец, я отправился к родственнику по линии отца, который со времен моего детства работал в портняжной мастерской недалеко от дворца. Я припал к старческой руке и умолял помочь мне, объяснив всю необходимость встречи с Главным казначеем.

Некоторое время я ждал, глядя, как бритоголовые ученики, склонившись, сшивают полотна из разноцветных тканей, а потом родственник пристроил меня к помощнику главного портного, который, как я понял, направлялся во дворец поговорить о счетах и новых заказах.

Мы вышли на площадь Алай, она показалась мне, как всегда, и пустынной, и в то же время шумной. Перед воротами во дворец, где в дни собрания Дивана[54] сходилось множество нищих, никого не было. Слышался лишь неясный гул, исходящий, видимо, из мастерских. Я волновался и робел: впервые в жизни проходил Я через внутренние ворота дворца.

На площади Дивана царила глубокая тишина. Я слышал даже, как пульсирует у меня кровь в венах на шее и в висках. Мы шли по изумительно красивому саду, похожему на рай; много раз мне его описывал Эниште и другие, кто был вхож во дворец. Но испытывал я не счастье, как это положено входящему в рай, а страх: я отчетливо осознал, что являюсь лишь простым рабом нашего падишаха, который – здесь это не оставляло никаких сомнений – есть опора вселенной. Я смотрел на павлинов, прогуливающихся среди зелени, на журчащие фонтанчики и прикрепленные к ним на цепочках золотые кружки, на чавушей[55] в шелковых одеждах, передвигающихся так беззвучно, словно они вовсе не касались земли, и меня охватывало волнение оттого, что я могу служить нашему повелителю. Я сделаю все, чтобы закончить книгу падишаха.

Через широкую дверь мы вошли в помещение, которое называли старой комнатой Дивана. Под высоким куполом я увидел людей, держащих в руках ткани, куски кожи, серебряные ножны для сабель, шкатулки из перламутра. Я сразу понял, что это дворцовые мастера швейных, обувных, серебряных дел, резчики по слоновой кости, изготовители музыкальных инструментов. Они ждали здесь, так как входить во внутренние покои дворца было запрещено, а им надо было решить с Главным казначеем вопросы, касающиеся счетов, закупки материалов и прочее. Я обрадовался, что среди ожидающих не было ни одного художника.

Мы тоже стали ждать. Из-за двери был слышен голос секретаря казны, повторяющий, что в счетах есть ошибка, а также голос посетителя, который уважительно отвечал на вопросы секретаря. Эти голоса перекрывали шепот мастеров, жалующихся на нехватку денег и материалов, и шелест крыльев голубей, летающих под куполом.

Войдя в небольшую комнату с купольным потолком, я увидел там только секретаря. Я сказал, что у меня очень важный вопрос к Главному казначею, он касается заказанной падишахом книги; книга осталась незавершенной, и я занимаюсь ею. Когда я показал рисунки из книги, гундосый секретарь сразу понял, что дело серьезное. Увидев, что он смущен странностью и непривычной броскостью рисунков, я назвал имя Эниште, рассказал, чем он занимается, и сообщил, что он умер из-за этих рисунков. Я говорил очень быстро: я знал, что, если выйду из дворца, не достучавшись до падишаха, в гибели Эниште обязательно обвинят меня.

Секретарь отправился за Главным казначеем.

Прошло довольно много времени, прежде чем появился человек в серпуше с золотыми нитями – такой могли носить только министры и он: это был Главный казначей. Когда он вошел, я испугался и думал, что не смогу сказать ни слова. Я поцеловал край его одежды. Он сразу поставил на подставку принесенные мною рисунки и стал их рассматривать.

– Сынок, – сказал он, – я не ослышался, твой Эниште почил?

То ли от волнения, то ли от чувства вины я не в силах был ответить и лишь утвердительно кивнул. А потом случилось неожиданное: из глаз моих выкатилась слеза и медленно поползла по щеке.

– Поплачь, поплачь, сынок, – сказал Главный казначей. Я рыдал, как маленький. Я считал себя взрослым и зрелым человеком. Но, оказывается, когда ты находишься так близко к падишаху, сердцу государства, ты превращаешься в ребенка. Мне было безразлично, что мои рыдания услышат ожидающие очереди мастера: я понял, что могу все рассказать Главному казначею.

И рассказал: о женитьбе на Шекюре, о трудностях с книгой, о тайнах, скрытых в лежащих перед нами рисунках, об угрозах Хасана, о смерти Эниште. Я постепенно успокаивался. Всем своим существом я чувствовал, что, только положившись на бесконечную справедливость и могущество падишаха, я смогу вырваться из ловушки, в которую попал. Передаст ли Главный казначей мой рассказ повелителю вселенной, не подвергая меня пыткам, не отдавая палачам?

– О смерти Эниште-эфенди надо немедленно сообщить в художественные мастерские, – распорядился Главный казначей. – Пусть все придут на похороны.

Он посмотрел мне в лицо, словно желая понять, не возражаю ли я. Это придало мне уверенности, и я высказал свои предположения о том, кто и почему убил Эниште и Зарифа-эфенди. Начал я с людей проповедника из Эрзурума; они громят обители за то, что там играют на музыкальных инструментах и танцуют. Видя, что Главный казначей смотрит на меня с подозрением, я добавил, что из-за высокой чести, оказанной Эниште, и щедрой оплаты за работу среди художников, привлеченных им к изготовлению книги, неизбежно должны были возникнуть соперничество и зависть. Тайна, окружающая книгу, сама по себе могла породить интриги. Говоря это, я почувствовал, что не развеял подозрений. О, Аллах, пусть выяснится правда, больше я ничего не желаю.

Воцарилось молчание. Главный казначей отвел от меня глаза с таким видом, будто ему неловко за мои слова, и посмотрел на рисунки:

– Здесь их девять, но договор с Эниште был о десяти. Эниште взял у нас гораздо больше листов золота, чем здесь использовано.

– Должно быть, убийца забрал из пустого дома последний, самый большой рисунок, где было очень много позолоты, – ответил я.

– А что с текстом?

– Покойный Эниште не закончил текст. Он ждал, рассчитывал на мою помощь.

– Но ты говоришь, что совсем недавно вернулся в Стамбул.

– Я приехал через три дня после убийства Зарифа-эфенди.

– Получается, что Эниште целый год иллюстрировал книгу без текста?

– Да.