известность низостью души… В дверях другой диктатор бальный стоял картинкою журнальной, румян, как вербный херувим, затянут, нем и недвижим».
В варианте, не опубликованном Пушкиным, дано понять, что это и есть тот придворный мир, который окружал царя. На балу появляется Лалла Рук (прозвище жены Николая I).
Изображение царской четы на фоне сатирической картины великосветского бала являлось, конечно, в глазах двора большой дерзостью. По поводу этого наброска А. О. Россет писала:
«Пушкин читал нам «Онегина». Много смеялись над описанием вечеров, оно забавно; но всего нельзя будет напечатать. Он отлично изобразил императрицу, крылатую лилию Лалла Рук; совершенно обрисовывает ее».[92]
Пушкин, живо интересуясь в последний период своей жизни борьбой народа против угнетения, фольклором, создавая сказки, повести «История села Горюхина», «Дубровский», «Капитанская дочка», исследования о восстании Пугачева, отдавал дань художника и петербургским впечатлениям, разнообразно преломляя их в своем творчестве. Гневные оценки Пушкиным великосветского общества Петербурга не характеризуют по существу отношения поэта к великому русскому городу. Только в поэме «Медный всадник» поэт ответил на вопрос об историческом значении Петербурга.
В августе 1833 года Пушкин временно прощался с северной столицей, уезжая в Поволжье.
Жене с дороги он писал:
«Нева так была высока, что мост[93] стоял дыбом; веревка была протянута, и полиция не пускала экипажей. Чуть было не воротился я на Черную Речку. Однако переправился через Неву выше и выехал из Петербурга. Погода была ужасная. Деревья по Царскосельскому проспекту так и валялись, я насчитал их с пятьдесят. В лужицах была буря. Болота волновались белыми волнами… Что-то было с вами, петербургскими жителями? Не было ли у вас нового наводнения? Что, если и это я прогулял? Досадно было бы».[94]
Впечатление от начинающегося наводнения было столь сильно, что оно дало толчок поэту к осуществлению задуманной им поэмы о петербургском наводнении 7 ноября 1824 года. Продолжая свое путешествие, Пушкин писал жене в сентябре 1833 года:
«Уехал писать, так пиши же… поэму за поэмой. А уж чувствую, что дурь на меня находит — я и в коляске сочиняю».[95]
При первой вести о наводнении 7 ноября 1824 г. он писал брату из Михайловского:
«Что это у вас? Потоп! Ничто проклятому Петербургу».
Четвертого декабря, упорно называя наводнение библейским термином «потоп», он вновь пишет брату и сестре:
«Этот потоп с ума мне нейдет».[96]
Пушкин удовлетворен тем, что в Петербурге объявлен траур.
«Закрытие феатра и запрещение балов — мера благоразумная. Благопристойность того требовала. Конечно, народ не участвует в увеселениях высшего класса, но во время общественного бедствия не должно дразнить его обидной роскошью. Лавочники, видя освещение бельэтажа, могли бы разбить зеркальные окна…»
Далее поэт просит выделить какую-нибудь сумму из его гонорара за «Евгения Онегина» для помощи «
«Но прошу, без всякого шума, ни словесного, ни письменного».[97]
Итак, наводнение 1824 года и впечатление от Невы в час отъезда из Петербурга в 1833 году дали материал поэту для его будущей поэмы «Медный всадник». Чтение Пушкиным «Дзядов» Мицкевича подкрепило желание написать поэму о Петербурге, в которой был бы дан апофеоз этого города. В основу поэмы Пушкин, как уже было здесь отмечено, положил мысль о «
«При взгляде на великана, гордо и неколебимо возносящегося среди всеобщей гибели и разрушения и как бы символически осуществляющего собою несокрушимость его творения, мы хотя и не без содрогания сердца, но сознаемся, что этот бронзовый гигант не мог уберечь участи индивидуальностей, обеспечивая участь народа и государства[99]».[100]
Наводнение дано в трех моментах.
И далее:
Далее дан город во власти затопившей его реки.
