– У них разные характеры, – помолчав, сухо произнес Филипп. – Суньега говорит, что думает, а Силезий – то, к чему его обязывает положение.

Рай не мог не изумиться. Оказывается, принц, с серьезным видом принимая комплименты Силезия, не видел в них ничего, кроме лести, – и, с тем же невозмутимым спокойствием выслушивая грубости Суньеги, признавал правоту своего наставника по фехтованию и верховой езде.

Странный мальчик, этот Филипп, подумал он. Совсем еще маленький, а никто не может прочитать его мыслей. Что же будет, когда он вырастет?

Поддавшись искушению, Рай спросил:

– А то, как магистр Силезий преподает историю?.. Вам не кажется, что в его устах она получается такой же приукрашенной, как и оценка вашей… и не только вашей… успеваемости?

Филипп медленно проговорил:

– Я сомневаюсь, что он стал бы льстить моим предкам, как угождает мне. Не знаю… Но в одном можно быть уверенным: в мире полным-полно еретиков… даже в Испании… и у нас не будет ни минуты покоя, пока мы не избавимся от них.

Произнеся эти слова, он сжал кулаки. На его бледных щеках выступил яркий румянец.

– Ваше Высочество, а вы читали сочинения Мартина Лютера?

Филипп в ужасе уставился на Рая.

– Читать Лютера? Но ведь это само по себе – грех!

– Конечно, грех, – поспешно согласился Рай. – Но как же вы можете судить об учении этого человека, если не читали его книг?

– Ты шутишь? В таком случае, у тебя дурной вкус, – насупившись, ответил Филипп.

В эту минуту Рай увидел его в новом свете. На мгновение Филипп предстал перед ним таким, каким тот должен был стать через много лет, – будто на расстоянии вытянутой руки с неуловимой быстротой промелькнул и исчез призрак из будущего. На Рая повеяло зловещим холодом. Он решил впредь не забывать этого впечатления.

– Да уж, шутка и впрямь не из лучших. Простите мне ее, Ваше Высочество.

Филипп улыбнулся, что случалось с ним крайне редко. Он любил этого бойкого португальца, а потому многое прощал ему.

– Тебе нравится шутить, – сказал он. – Я это знаю. И, прищурившись, добавил:

– Это хорошо, что ты позволяешь себе такие шутки, только когда остаешься наедине со мной, а не в присутствии других людей.

– Но я и не желаю шутить в присутствии других! Филипп рассмеялся, что было уж совсем большой редкостью для него. На лице, обычно угрюмом и замкнутом, появилось довольное выражение. Рай был его настоящим другом, а настоящих друзей у него насчитывалось немного. Он ведь знал, что при всей лести, которой его окружали, ему не часто удавалось вызвать в людях искреннюю симпатию.

– Я опоздаю на урок фехтования, – сказал он, – а это значит, что у маэстро Суньеги с самого начала будет плохое настроение. Но все равно, прежде чем идти на занятие, я хочу поведать тебе одну вещь, Рай. Во время разговора с магистром Силезием я поклялся себе в том, что во все будущие века люди будут помнить Филиппа Испанского за его службу Христу. Я сделаю так, что во всем мире останется только одна религия – истинная, католическая. Это моя мечта. Но она исполнится… да поможет мне Бог!

Рай встал на колени, чтобы поцеловать его руку, но Филипп резким движением отдернул ее. Он был взволнован и боялся выдать те чувства, которые сейчас владели им.

Затем принц резко повернулся и быстрым шагом вышел из комнаты.

Оставшись один, Рай задумался. Вот, значит, как? Чтобы запомнили за его службу Христу! Но кто же скажет, какие поступки больше всего угодны Богу? Рай тщетно пытался отогнать от себя воспоминания об инквизиторских трибуналах, о камерах пыток, аутодафе, изувеченных людях в желтых арестантских рубахах – объятых пламенем, корчащихся в предсмертной агонии, но до последнего мгновения взывающих к небесам о заступничестве и об отмщении их мучителям. Слышал он и голоса доминиканцев, стоящих в отблесках костра и сверкающих глазами в прорезях их черных масок. «Во службу нашему Богу… На радость господу Иисусу Христу…» – вот так они пели. А их жертвы, уже скрытые языками огня и дымом, надрывались в последнем крике: «Умираю за Христа!.. Принимаю смерть во славу Бога!»

Рай желал видеть будущее не таким, каким представлял его Филипп, и сейчас у него было очень тревожно на душе. Он чувствовал, что его судьба слишком тесно переплелась с судьбой мальчика, который только что покинул его и пошел на урок фехтования.

Мы оба мечтатели, думал он. Но между нашими мечтами нет ничего общего.

И Леонора снова не выпускала из рук ребенка, которого ей предстояло выкормить. Филипп с интересом наблюдал за тем, как она нянчилась с его сестренкой Хуаной, – вот таким же беспомощным младенцем он и сам был когда-то.

Хуана появилась в результате пребывания императора в Испании. А незадолго до того, как он опять отправился за границу, у королевы Изабеллы родился еще один ребенок. И на этот раз он оказался мальчиком.

Филипп понимал, что рождение брата несколько умаляло его значение в глазах испанцев. В частности, если бы он по какой-либо причине сделался еще более хилым и болезненным, то теперь они не стали бы особенно тревожиться.

Он часто прокрадывался в детскую комнату и разглядывал маленького мальчика в колыбельке, представляя его на своем месте – растущим, крепнущим день ото дня и слушающим наказы императора о том, как лучше всего защищать владения, которые однажды достанутся ему в наследство.

Между тем император все никак не возвращался. Постоянная опасность вторжения французских войск и распространение лютеранства среди германских принцев требовали его присутствия то в одних, то в других