— Так как же он вошел туда?

— И как он вышел? — улыбнулась я. — У меня не было возможности спросить его! Вы же видите, нынче вечером ему не удалось войти, — продолжала я.

— Он только заглядывал в окно?

— Надеюсь, дело этим и кончится!

Тут она выпустила мою руку и слегка отвернулась. Я подождала с минуту, потом решительно сказала:

— Идите в церковь. Всего вам хорошего. А мне надо их стеречь.

Она снова медленно повернулась ко мне.

— Вы боитесь за них?

Мы обменялись еще одним долгим взглядом.

— А вы?

Вместо ответа она подошла ближе к окну и на минуту прижалась лицом к стеклу.

— Вы видите то, что и он видел, — тем временем продолжала я.

Она не шевельнулась.

— Сколько он здесь пробыл?

— Пока я не вышла. Я бросилась ему навстречу.

Миссис Гроуз наконец обернулась, и ее лицо выразило все остальное.

— Я бы не могла так!

— Я тоже не могла бы, — опять улыбнулась я. — Но все-таки вышла. Я знаю свой долг.

— И я свой знаю, — возразила она, после чего прибавила: — На кого он похож?

— Мне до смерти хотелось бы ответить вам на ваш вопрос, но он ни на кого не похож.

— Ни на кого? — эхом отозвалась она.

— Он был без шляпы.

И, заметив по ее лицу, что она уже в этом одном увидела начало портрета и встревожилась еще сильнее, я стала быстро добавлять черту за чертой.

— У него рыжие волосы, ярко-рыжие, мелко вьющиеся, и бледное длинное лицо с правильными, красивыми чертами и маленькими, непривычной формы бакенами, такими же рыжими, как волосы. Брови у него, однако, темнее, сильно изогнуты и кажутся очень подвижными. Глаза зоркие, странные — очень странные; я помню ясно только одно, что они довольно маленькие и с очень пристальным взглядом. Рот большой, губы тонкие, и, кроме коротких бакенов, все лицо чисто выбрито. У меня такое впечатление, что в нем было что-то актерское.

— Актерское?

Невозможно было походить на актрису меньше, чем миссис Гроуз в эту минуту.

— Я никогда актеров не видела, но именно так их себе представляю. Он высокий, подвижный, держится прямо, но ни в коем — нет, ни в коем случае не джентльмен! — продолжала я.

Лицо моей товарки побелело при этих словах, круглые глаза остановились и мягкий рот раскрылся.

— Джентльмен? — ахнула она растерянно и смятенно. — Это он-то джентльмен?

— Так вы его знаете?

Она, видимо, старалась держать себя в руках.

— А он красивый?

Я поняла, как ей помочь.

— Замечательно красивый!

— И одет?…

— В платье с чужого плеча. Оно щегольское, но не его собственное.

У нее вырвался сдавленный, подтверждающий стон.

— Оно хозяйское!

Я подхватила:

— Так вы знаете его?

— Квинт![4] — воскликнула она.

— Квинт?

— Питер Квинт, его личный слуга, его лакей, когда он жил здесь.

— Когда милорд был здесь?

Идя мне навстречу и не переставая изумляться, миссис Гроуз связала все это вместе.

— Он никогда не носил хозяйской шляпы, зато… ну, там не досчитались жилетов. Оба они были здесь — в прошлом году. Потом милорд уехал, а Квинт остался один.

Я слушала, но на минутку приостановила ее.

— Один?

— Один, с нами. — Потом, словно из глубочайших глубин, добавила: — Для надзора.

— И что же с ним стало?

Она медлила так долго, что я озадачилась еще больше.

— Он тоже… — наконец произнесла она.

— Уехал куда-нибудь?

Тут ее лицо стало крайне странным.

— Бог его знает, где он! Он умер.

— Умер? — чуть не вскрикнула я.

Казалось, она нравственно выпрямилась, нравственно окрепла, чтобы выразить словами то, что было в этом сверхъестественного:

— Да. Мистер Квинт умер.

Разумеется, понадобилось гораздо больше времени, чем эти несколько минут, для того, чтобы мы обе столкнулись с тем, что нам приходилось теперь переживать вместе — с моей ужасной восприимчивостью, слишком явно подтвердившейся в данном эпизоде; следовательно, и моя подруга тоже узнала теперь об этой моей восприимчивости — узнала, смущаясь и сочувствуя. Так как мое открытие на целый час ввергло меня в прострацию, обеим нам так и не довелось в тот день послушать церковную службу, кроме тех молений и обетов, тех слез и клятв, которые дошли до высшей точки в обоюдных просьбах и обещаниях. Все это кончилось тем, что мы с ней удалились в классную и заперлись там на ключ, чтобы объясниться. В результате наших объяснений мы просто подвели итоги. Сама миссис Гроуз ровно ничего не видела, — не видела даже тени чего-нибудь такого, и никто из прислуги больше не попадал в беду, кроме той самой гувернантки; однако же миссис Гроуз поняла, что все рассказанное мною — правда, и нисколько не усомнилась, по-видимому, в моих умственных способностях; а под конец проявила даже проникнутую благоговейным страхом нежность ко мне и уважение к моим более чем сомнительным привилегиям, — дыхание этой нежности до сих пор остается со мной, как самое теплое из проявлений людского милосердия.

В этот-то вечер мы с нею и решили, что вдвоем, пожалуй, справимся и выдержим, и я отнюдь не уверена, что на долю миссис Гроуз пришлась более легкая часть ноши, несмотря на то что в ее обязанности это вовсе не входило. Думаю, что и тогда, как и впоследствии, я понимала, с чем готова сразиться, защищая своих питомцев, но мне потребовалось некоторое время, чтобы убедиться в том, что и моя честная союзница тоже согласна соблюдать условия столь ненадежного и невыгодного договора. Я была для нее довольно странной компаньонкой — ничуть не менее странной, однако, чем и она для меня; но, когда я пытаюсь проследить весь наш путь, все, что мы пережили вместе с нею, я понимаю, как много общего нашли мы обе в том единственном решении, которое могло поддержать нас обеих на наше счастье. Это было то решение, то второе дыхание, которое вывело меня на прямую, если можно так выразиться, из внутренней темницы моего страха. По крайней мере, я смогла тогда подышать воздухом во дворе, и миссис