– Нечего сказать, красивая картина: на улице дерешься с беспризорниками.

– Никто не видел… Да мы и не дрались, я его так, прижал немного.

– Да… – Мама снова покачала головой. – А зачем ты его сюда привел? Чтобы он и здесь что-нибудь украл?

– Он не украдет.

– Почему ты так думаешь?

– Так думаю.

Снова молчание, равномерный стук машины.

– Ты недовольна? – сказал Миша.

Вместо ответа она спросила:

– Что все-таки побудило тебя привести его сюда?

– Так…

– Жалко стало?

– Почему – жалко? – Миша пожал плечами. – Так просто… Я ему рукава оторвал, надо их пришить.

– Да, конечно… – Она снова завертела машину. Белое полотнище ползло на пол и волнами ложилось возле ножек стула.

– Ты недовольна тем, что я привел его? – снова спросил Миша.

– Я этого не говорю, но… все же малоприятное знакомство. И потом: ты чуть было не предложил ему остаться у нас. Собственно говоря, можно было бы со мной сначала посоветоваться.

– Это верно, – признался Миша, – но жалко его, он ведь опять на улицу пойдет…

– Конечно, жалко… – согласилась мама. – Теперь многие берут на воспитание этих ребят, но… ты сам знаешь, я не имею этой возможности.

– Вот увидишь, скоро беспризорность ликвидируют! – горячо сказал Миша. – Знаешь, сколько детдомов организовали!

– Я знаю, но все же перевоспитать этих детей очень трудно… Они испорчены улицей.

– Знаешь, мама, – сказал Миша, – в Москве есть такой отряд – он называется отряд юных пионеров, – и вот там ребята, все равно, знаешь, как комсомольцы, занимаются с беспризорными и вообще, – он сделал неопределенный жест, – проводят всякую работу. Мы с Генкой и Славкой решили туда поступить. Это на Пантелеевке. В воскресенье мы туда пойдем.

– На Пантелеевке? – переспросила мама. – Но ведь это очень далеко.

– Ну что ж такого. Теперь ведь лето, времени много, будем ходить туда. А когда нам исполнится четырнадцать лет, мы в комсомол поступим.

Мама обернулась и с улыбкой посмотрела на Мишу:

– Ты уже в комсомол собираешься?

– Не сейчас, конечно, сейчас не примут, а потом…

– Ну вот, – вздохнула мама и улыбнулась, – поступишь в комсомол, появятся у тебя дела, а меня, наверно, совсем забросишь.

– Что ты, мама! – Миша тоже улыбнулся. – Разве я тебя заброшу? – Он покраснел и уткнулся в книгу.

Мама замолчала и снова завертела машину.

Миша оторвался от книги и смотрел на мать. Она склонилась над машиной. Туго закрученный узел ее каштановых волос касался зеленой кофточки; кофточка была волнистая, блестящая, аккуратно выглаженная, с гладким воротником.

Миша встал, тихонько подошел к матери, обнял ее за плечи, прижался щекой к ее волосам.

– Ну что? – спросила мама, опустив руки с шитьем на колени.

– Знаешь, мама, что мне кажется?

– Что?

– Только ты честно ответишь: да или нет?

– Хорошо, отвечу.

– Мне кажется… мне кажется, что ты совсем на меня не сердишься за этого беспризорника… Правда? Ну, скажи – правда?

Мама тихонько засмеялась и качнула головой, пытаясь высвободиться из объятий Миши.

– Нет, скажи, мама, – весело крикнул Миша, – скажи!.. И знаешь, что мне еще кажется, знаешь?

– Ну что?

– Мне кажется, что на моем месте ты поступила бы так же. А? Ну скажи, да?

– Да, да! – Она разжала его руки и поправила прическу. – Но все же не води сюда слишком много беспризорных.