— А у тебя правда дома никого сейчас?

— Ну да, сестра сказала, что у парня своего переночует. Она трусливая, без меня одна спать не может.

— Не пойдем тогда ни в какой мотель, — сказал я. — Туда пойдешь, потом только погано будет. Ну их к черту, поехали к тебе домой. Одеяло для меня найдется, надеюсь?

Мидори подумала и кивнула.

— Ладно, тогда поехали к нам.

Мы сели на метро линии Яманотэ, доехали до Оцука и подняли железную штору магазина Кобаяси. На шторе была приклеена надпись «Временно закрыто». Похоже, штору не открывали давно, и внутри магазина стоял запах старой бумаги.

Почти половина стеллажей была пуста, и почти все журналы были увязаны для возврата. По сравнению с тем, каким я увидел его в первый раз, магазин казался еще более пустым и заброшенным. Он был похож на выброшенные волнами на берег останки корабля.

— Не собираетесь, смотрю, больше магазин держать? — спросил я.

— Продать решили, — потерянно сказала Мидори. — Продадим, а деньги с сестрой пополам разделим. И будем жить без чьего-то покровительства. Сестра в следующем году замуж выходит, а мне еще три года осталось в универе доучиться. Денег должно хватить. Да и подрабатывать буду, опять же. Как магазин продастся, снимем где-нибудь квартиру и поживем пока с сестрой вдвоем.

— А продастся магазин?

— Должен. Из знакомых один собирается шерстяную лавку открыть, так он недавно спрашивал, не продадим ли магазин, — сказала Мидори. — Но папу так жалко. Он так старался, и магазин открыл, и долги потихоньку раздавал, все силы отдавал, какие были, а в итоге почти ничего ведь не осталось. Исчезло все, будто пена.

— Но ты же осталась, — сказал я.

— Я? — повторила Мидори и странно усмехнулась. Потом глубоко вздохнула и проговорила, — Пошли наверх. Холодно тут.

Мы поднялись на второй этаж, и она усадила меня за кухонный стол и подогрела воду для ванны. Между делом она вскипятила воду в чайнике и заварила чай. Пока вода в ванне разогревалась, мы с ней сидели, разделенные столом, и пили чай.

Она какое-то время смотрела мне в лицо, подперев подбородок рукой. Никаких звуков, кроме тиканья часов и шума то начинающего работать, то останавливающегося охлаждающего устройства в холодильнике, слышно не было.

Часы показывали уже около одиннадцати.

— Ватанабэ, у тебя такое лицо смешное, если приглядеться, — сказала Мидори.

— Да? — ответил я, несколько задетый.

— Мне вообще-то люди с красивыми лицами нравятся, но на твое лицо когда смотрю, как бы это сказать, чем чаще смотрю, тем все больше кажется, что вот ему и так сойдет.

— Я о себе тоже так иногда думаю. Что и так сойдет.

— Я не имею в виду сейчас ничего плохого. Ну не получается у меня свои чувства выражать нормально. Меня поэтому неправильно понимают часто. Я имею в виду, что ты мне нравишься. Я тебе еще не говорила?

— Говорила, — сказал я.

— Я ведь тоже про мужчин узнаю понемногу.

— Мидори принесла «Мальборо» и закурила.

— Если начало — это ноль, то узнать можно много.

— Наверное.

— Кстати. Поставишь свечку папе? — сказала Мидори.

Я прошел за ней в комнату, где находился буддийский алтарь, зажег курительную свечу и молитвенно сложил ладони.

— А я недавно перед папиной фотографией вся разделась догола. Вся разделась, уселась, как йог, и свое тело ему показывала. Это, папа, грудь, а это пупок...

— А это зачем? — ошарашенно спросил я.

— Ну просто показать хотела. Ведь половина меня — это же папина сперма, правильно? Почему не показать? Вот это, типа, твоя дочь. Ну, пьяная еще была к тому же.

— А-а.

— Сестра тогда как вошла, так аж вскрикнула. Как тут было не закричать, когда я перед изображением покойника вся голая сижу?

— Ну да, пожалуй.

— Я тогда ей объяснила, чего я хочу. Так и так. Садись, сказала, тоже рядом, разденься и покажись папе. А она не стала раздеваться. Посмотрела, как на идиотку, и ушла. Сестра в таких вещах слишком консервативная.

— Она-то как раз сравнительно нормальная, — сказал я.

— А как тебе наш папа показался?

— Я с людьми когда в первый раз встречаюсь, теряюсь обычно. А вот с ним вдвоем совсем тяжело не было. Настолько было просто. И поговорили с ним о разном.

— О чем вы говорили?

— Об Эврипиде.

Мидори расхохоталась, точно от чего-то ужасно веселого.

— Ну ты оригинал! Ну это же надо, первый раз видит больного, умирающего человека, который от боли страдает, и рассказывает ему про Эврипида! Таких людей больше нет, наверное.

— Дочерей, которые перед изображением покойного отца догола раздеваются, тоже, наверное, больше нет.

Мидори расхохоталась и звякнула колокольчиком на буддийском алтаре.

— Отдохни, папа. Мы теперь весело будем жить, так что спи спокойно. Тебе ведь не больно теперь? Ты ведь умер, тебе теперь не больно, наверное. А если до сих пор больно, ты пожалуйся богу. Скажи, ну сколько же можно? Найди в раю маму и живите с ней дружно. Я у тебя его видела, когда помогала ходить по-маленькому, он у тебя такой замечательный! Так что не унывай. Спокойной ночи тебе.

Мы по очереди приняли ванну и переоделись в пижамы. Я надел практически новую пижаму, которую ее отец надевал всего несколько раз. Была она мне несколько маловата, но это все же было лучше, чем ничего. Мидори постелила мне в комнате, где стоял алтарь.

— Не страшно тебе, что алтарь здесь? — спросила Мидори.

— Не страшно. Я же ничего плохого не сделал, — сказал я, смеясь.

— Только ты побудь со мной рядом и обнимай меня, пока я не засну, ага?

— Ладно.

Я до конца обнимал Мидори на ее тесной кровати, хоть несколько раз и чуть не свалился с ее края. Мидори уткнулась носом мне в грудь и обвила руками меня за пояс. Я правую руку завел ей за спину, а левой держался за кровать, опираясь на нее, чтобы не упасть. Обстановка была совершенно не эротичная. Перед носом у меня была ее голова, и ее коротко постриженные волосы щекотали мой нос.

— Скажи чего-нибудь, — сказала Мидори, спрятав лицо у меня на груди.

— О чем?

— О чем хочешь. Чтобы мне приятно было.

— Ты ужасно милая.

— Мидори, — сказала она. — Назови меня по имени.

— Ты ужасно милая, Мидори, — поправился я.

— Насколько ужасно?

— Такая милая, что горы обваливаются и моря мелеют.

Мидори подняла голову и посмотрела на меня.

— Все-таки ты очень по-особенному выражешься.

— Обожаю, когда ты мне так говоришь, — сказал я, смеясь.