большая здоровая девочка с высоким, как у бабки, лбом — Зоя Стефанидис, громким криком возвестившая о своем рождении.

Мильтон не проявил никакого интереса к сестре. Он предпочитал стрелять из рогатки со своими друзьями. Теодора же, напротив, просто влюбилась в Зою. Она повсюду носила ее на руках, как новую куклу. И их крепкая дружба, продлившаяся всю жизнь и пережившая все препоны, началась с самого первого дня, когда Теодора стала делать вид, что Зоя — это ее дочь.

После появления нового младенца места в доме стало не хватать, и Сурмелина решила переехать. Она нашла работу в цветочном магазине и оставила Левти и Дездемону расплачиваться по закладной. Осенью того же года Сурмелина с Теодорой перебралась в пансион О'Тул на бульваре Кадиллака, расположенном сразу за Херлбат-стрит. Дома практически вплотную прилегали друг к другу, так что они могли ходить в гости к Дездемоне чуть ли не каждый день.

В четверг 24 октября 1929 года из знаменитых небоскребов на Уолл-стрит в Нью-Йорке начали выпрыгивать люди в элегантно сшитых костюмах. Казалось, их повальное лемминговое отчаяние не имело никакого отношения к Херлбат-стрит, однако постепенно тучи стали сгущаться над всей нацией, двигаясь навстречу ветру, пока не достигли Среднего Запада. Левти начал осознавать приход депрессии по все увеличивавшемуся количеству свободных мест в баре. Почти после шести лет процветания наступил период застоя, когда заведение заполнялось по вечерам всего на две трети, а то и наполовину. Но ничто не могло помешать страсти стоических алкоголиков. Невзирая на международный банковский заговор, разоблаченный отцом Коулином по радио, эти энтузиасты продолжали выполнять свой долг и появлялись сразу же, как только в оконном проеме возникал Святой Георгий. Однако люди семейные заходить перестали. К марту 1930 года в потайную дверь стучалась уже только половина прежних посетителей. Летом бизнес начал немного оживать. «Не волнуйся, — успокаивал Левти Дездемону. — Президент Герберт Гувер обо всем позаботится. Худшее уже позади». Они продержались еще полтора года, но к 1932-му количество посетителей сократилось еще больше. Левти начал предоставлять кредиты, снизил цены на выпивку, но ничего не помогало, и вскоре у него не стало денег на закупку товара. А потом пришли люди и забрали музыкальный автомат.

«Это было ужасно! Ужасно!» — и по прошествии пятидесяти лет рыдала Дездемона, рассказывая об этом времени. На протяжении всего своего детства я помню, как малейшее упоминание о Депрессии вызывало у моей бабки приступ рыданий и заламывание рук. Однажды это даже было вызвано выражением «маниакальная депрессия». Она обмякла в своем кресле, закрыла лицо руками, как фигура в «Плаче» Манча, и принялась повторять: «Депрессия! Это так ужасно, что вы не можете себе представить! Все лишаются работы. Помню демонстрации голодающих, когда все шли по улицам, один за другим, один за другим — миллионы людей, чтобы попросить мистера Генри Форда открыть завод. А однажды в нашем переулке раздался страшный шум. Люди палками убивали крыс, чтобы съесть их. О Господи! А Левти, он уже не работал на заводе. У него была только эта забегаловка, куда люди заходили, чтобы выпить. Но во время Депрессии все стало очень плохо, экономика развалилась, и ни у кого уже не было денег на выпивку. Как можно было пить, когда есть было нечего? Так что вскоре у ваших дедушки и бабушки кончились деньги. И тогда, — прижимает руку к сердцу, — меня заставили идти работать на этих мавров. Черных! О Господи!»

А произошло следующее. Однажды вечером, когда дед лег к моей бабке в постель, он вдруг обнаружил, что место занято. Справа от Дездемоны лежал восьмилетний Мильтон, а слева четырехлетняя Зоя. Уставший после работы Левти изумленно уставился на это лежбище. Он любил смотреть на своих спящих детей, и, несмотря на все проблемы, связанные с его браком, не мог винить в них своих сына и дочь. В то же время он видел их довольно редко. Чтобы заработать достаточно денег, ему приходилось держать заведение открытым по шестнадцать-восемнаддать часов в день и работать семь дней в неделю. Поэтому для того, чтобы содержать семью, он был вынужден отказываться от своих детей. По утрам, когда он был в доме, они обращались с ним как с дальним родственником, может быть дядей, но никак не отцом.

Кроме этого существовали проблемы с посетительницами бара. Денно и нощно разливая выпивку в полумгле своего грота, Левти познакомился со многими дамами, которые заходили к нему с друзьями или даже одни. В 1932 году моему деду было тридцать лет. Он округлился, возмужал, всегда был любезен, обаятелен и хорошо одет. Его жена боялась секса, зато внизу женщины одаривали Левти откровенными страстными взглядами. И теперь, когда дед смотрел на эти три спящие фигуры, в его душе одновременно боролись все эти чувства: любовь к детям, любовь к жене, неудовлетворенность собственным браком и мальчишеское возбуждение, вызываемое посетительницами бара. Он наклонился к Зое. Ее волосы, еще влажные после ванны, благоухали, но, наслаждаясь чувством отцовства, он в то же время ощущал себя сторонним наблюдателем. Левти понимал, что не в состоянии примирить в себе все эти чувства. Поэтому, насладившись красотой детских лиц, он поднял их с кровати и перенес в детскую, потом вернулся и лег рядом со спящей Дездемоной. Он начал нежно поглаживать ее, пробираясь под ночную сорочку. И вдруг она открыла глаза.

— Что ты делаешь!

— А ты как думаешь?

— Я сплю.

— А я тебя бужу.

— Как тебе не стыдно, — оттолкнула его бабка.

Левти уступил и обиженно отвернулся, надолго замолчав.

— Я от тебя ничего не получаю. Целый день работаю и ничего не получаю.

— А я не работаю? Я забочусь о двух детях.

— Если бы ты была нормальной женой, тогда мне стоило бы столько работать.

— Если бы ты был нормальным мужем, ты бы помогал мне ухаживать за детьми.

— Как я могу тебе помочь? Tы даже не понимаешь, чего стоит зарабатывать здесь деньги. Ты что, считаешь, я там, внизу, развлекаюсь?

— Ты слушаешь музыку и пьешь. Я все слышу на кухне.

— Это моя работа. Именно поэтому ко мне и приходят люди. А если они перестанут приходить, мы не сможем оплачивать счета. Ведь все держится только на мне. А ты этого не понимаешь. Я работаю днем и ночью, а когда прихожу сюда, мне даже лечь некуда. Потому что место занято.

— Мильтону приснился страшный сон.

— А я живу как в страшном сне.

Он включил свет, и Дездемона вдруг увидела, что лицо ее мужа искажено злобой, которую она никогда раньше не замечала. Это уже был не Левти, ни тот, который был ей братом, ни тот, который являлся ее мужем. Это был чужой, посторонний человек, с которым она жила.

И вдруг это новое неизвестное лицо выдало ультиматум.

— Завтра с утра отправишься устраиваться на работу, — рявкнул Левти.

На следующий день, когда к ланчу пришла Лина, Дездемона попросила прочитать ей газетные объявления.

— Как я могу работать? Я даже английского не знаю.

— Немного знаешь.

— Надо было оставаться в Греции. Там мужья не заставляют своих жен работать.

— Не волнуйся, — откликнулась Лина, беря газету. В 1932 году объявления в детройтской «Тайме» составляли чуть больше одной колонки. Сурмелина сощурилась и начала подыскивать что-нибудь подходящее.

— Официантка, — прочитала она.

— Нет.

— Почему нет?

— Со мной будут флиртовать мужчины.

— А тебе не нравится флиртовать?

— Читай дальше, — потребовала Дездемона.

— Оборудование и покраска.

Бабка нахмурилась.

— Что это значит?