материнский поцелуй. Был кем-то вроде ее сына или младшего брата. Она всегда хотела иметь брата, а не сестру.
В разговорах они перестали затрагивать существенные вопросы. Время серьезных разговоров пришло, как волна, и отступило. Уже сказали друг другу все. О Дорине тоже не могли добавить ничего нового. Разговаривали о своем детстве. Говорили даже о Бетти. Только о Мэтью молчали. Но сейчас все разговоры стали какими-то легкими, необязательными.
«Я чувствую себя уничтоженной этой смертью, – думала Мэвис. – И я состарилась из-за нее. Эта смерть привела меня в самую середину какой-то истины, которой я пока еще не могу постичь». Самое тяжкое страдание ушло раньше, чем можно было предположить. Тень Дорины отступила как бы добровольно, чтобы не причинять боль. Она для меня умерла, думала Мэвис. Мысль эта, однако, оставалась неясной. Дорина была лишена эгоизма, была сама доброта. Ей теперь казалось, что Дорина – это некая стадия ее самой, фаза, из которой она сейчас вырастает. Уход Дорины открыл перед Мэвис выход на какой-то новый, неведомый уровень реальности.
В тумане происходили перемены, в этом сомневаться не приходилось. Остин мало-помалу переставал быть тем, с кем приходится поневоле мириться, и превращался в кого-то другого, в кого – она еще не могла понять. Она говорила и думала и повторяла в разговорах с Мэтью по телефону, что помогает Остину, спасает его от душевного надлома, от скитаний и презрения, способного свести его с ума. Несомненно, она давала ему такую помощь, на которую только она была способна, и он принимал эту помощь по безошибочной подсказке инстинкта. Клеймо скитаний и отверженности все еще было на нем, и стереть до конца его не удастся никогда. Но все же клеймо уменьшилось, стало не таким угрожающим.
Остин однажды бодрым шагом отправился к Мэтью и таким же бодрым вернулся. Говорил о брате озабоченно и сочувственно. Мэтью неважно выглядит, прямо скажем, плоховато. Напоминает, образно говоря, потухший вулкан. Мэвис воздержалась от комментариев, но слова Остина не давали ей покоя. По телефону она спросила Мэтью, как прошел визит. Мэтью ответил, что разговор был вполне свободный. Мэвис поинтересовалась: о чем разговаривали? – Ну, о многом. О, Бетти. – Со мной он тоже говорит о Бетти. Наверное, ему это приносит облегчение… – Да. Он выглядит значительно лучше. Тебе не кажется? – Согласна. А про тебя он сказал, что ты выглядишь усталым. – Да. Мне нужно сменить обстановку. Думаю съездить в Оксфорд. – Дорогой… в таком случае мы не сможем увидеться? – Я ненадолго, не волнуйся. – Ты едешь туда, чтобы уговорить Людвига остаться? – Да, хочу поговорить и об этом. – Мне кажется, тебе удастся его уговорить. Возвращайся скорее.
Значит, Остин чувствует себя лучше, а Мэтью вскоре вернется. Мэвис тосковала, но еще не решилась бы пойти к нему, еще не решилась бы причинить боль Остину, солгать ему или попросить уехать. Мэтью, оставаясь в тени, понимал это все, держал ситуацию под контролем. Она полагалась на него во всем, словно он был ее мужем. Что бы ни случилось, Мэтью будет рядом. И скоро они снова будут вместе. Конечно, не все складывалось идеально. Но и в минуты размолвок он был таким забавным и милым. Она любила его за это еще больше. Вскоре они привыкнут друг к другу, и тогда две части соединятся в одно целое. Он оставит Виллу, подыщет новое жилье и приедет за ней. О месте и времени он сам решит, и она наконец избавится от своих забот.
Само собой разумеется, пребывание Остина в Вальморане вызывало комментарии и пересуды, первоисточником которых была, как предполагала Мэвис, все та же Клер Тисборн. Клер при каждом разговоре просила ее не приносить себя в жертву. «Мэвис, перестань строить из себя святую! – молила Клер. – Он же самый настоящий вампир». «Я знаю, – отвечала Мэвис, и в ее расширенных затуманенных глазах можно было прочесть, что она сознает свой путь. – Клер, дорогая, я не могу его выставить за дверь, он такой несчастный». «Этот несчастный отлично понимает, где ему хорошо, – не сдавалась Клер, – где можно получить все блага совершенно даром». «Ты даже представить не можешь, какой он разбитый, в каком нескончаемом страхе живет». – «Такая жизнь, мне кажется, его вполне устраивает! Но есть ведь еще Мэтью, он вскоре все устроит, не правда ли?» «Да, – соглашалась Мэвис, – он все устроит».
Лежа на диване, Мэвис вдруг поняла, что улыбается. И это ее насторожило. Как можно улыбаться в такой невыносимой ситуации? Допустим, Остин не уедет? В таком случае должен ли Мэтью поставить вопрос решительно? Остин получит очередной удар и снова утратит почву под ногами. Он жертва судьбы. Она приняла полностью его точку зрения. «Человек случайностей, вот кто я такой», – как-то раз сказал он. «О чем ты говоришь, Остин? Разве мы все не отданы на волю случая? Разве само зачатие – это не случайность?» – «Но за мной несчастье тащится и тащится». – «У всех так». Но он все-таки неудачник, думала она. Только бы все завершилось спокойно и хорошо и уже зажившие раны не открылись бы вновь. Ведь Остин и Мэтью разговаривали как друзья. Не хватит ли уже трагедий?
Конечно, Остин – вампир. Она поняла, что именно это определение ее рассмешило. И он знает об этом и знает, что мы знаем. Она представила лицо Остина, на котором отражается сознание собственной преступности. Он наконец примирился с этой своей случайностью и пытается извлечь из нее пользу, и кто вправе его за это обвинить? Разве мы все не занимаемся тем же самым? В конце концов, он не пытается никого обмануть. У него есть собственное представление о чести. И что его ждет? Неужто новые удары?
Она задремала, но тут раздался страшный грохот: совсем рядом с ней что-то взорвалось. Мэвис в ужасе вскочила. Одна из картин упала на пол. Всего-то. Ну ничего страшного, есть из-за чего нервничать!
Она встала, подняла картину. Этот морской пейзаж когда-то написала Дорина. Мэвис задрожала от нахлынувших воспоминаний. Какие еще открытия готовит будущее?
Опершись на борт, Людвиг смотрел на воду. Однообразность бескрайней серо-стальной равнины океана нарушал лишь дождь; его светящаяся завеса незаметно переходила во мглу, наполовину скрывающую линию горизонта. Заслоненное облаками солнце бросало на воды свет, разрезающий их холодной серебристой полосой. По небу тянулись темные, сбивающиеся в огромные комки облака.
На Людвиге был плащ, уже успевший потемнеть от дождя; короткие волосы тоже потемнели и облепили голову, будто шапочка. Капли текли по лицу, словно по скале, но он не обращал внимания, неотрывно глядя на воду. Он возвращался домой.
Ощущение поражения, предчувствие новых бед и вместе с тем какое-то возбуждение смешались в его душе. В нескончаемых оксфордских беседах с Мэтью весь запас своих идей и взглядов он в каком-то смысле разложил на первоэлементы. И тогда же усомнился – и продолжал сомневаться и сейчас, – удастся ли из этого хаоса вновь создать цельную картину. Ведь вся машинерия, обеспечивающая обоснованность и разумность его поступков, в этих дискуссиях оказалась как бы размонтирована. И прежде в беседах с Мэтью что-то подобное предчувствовалось. Теперь же это стало фактом. Но почему? Возможно, Мэтью так повлиял на него? Нет. Мэтью всего лишь выстроил солидную опору для рычага, включившего механизм разрушения. Да, несомненно, тут присутствовал механизм разрушения. Вспомнилось лицо Мэтью, особенно поздно ночью, потому что они говорили ночи напролет, одухотворенное, как у святого; было в нем что-то настолько просветленное, что никак нельзя назвать цинизмом и уж тем более нигилизмом: что-то, возможно, намного серьезней нигилизма и цинизма. Но сам Мэтью казался безгрешным, как праведник, чье изображение может воспламениться, но не может сгореть.
– Конечно, – устало произнес Мэтью под конец одного из разговоров, – вернувшись, ты по крайней мере удовлетворишь потребность познать в этой жизни все ее стороны.
– Нет, не все, – возразил Людвиг. – Оксфорд так и останется для меня непознанным.
– Но туда ты сможешь вернуться позднее. А домой – только сейчас.
– Я не коллекционирую ситуации и переживания.
– Верно, это моя специальность, – согласился Мэтью, зевнув и глянув на часы.
На какой-то стадии казалось проще простого решить, какому будущему Людвигу дать право на жизнь – и тут же начать действовать, поскольку на этой стадии долг и любовь превратились в пустой скелет, через который просвечивало какое-то иное, совершенно белое пространство. Но такое осмысление проблемы придавало лишь некую видимость жизни его вопрошанию, причем весьма примитивную, то есть лишь
