Старец снова кивнул, потирая ладошки. Остальные тоже слушали переводчика с напряженным вниманием, но, казалось, только он соглашался с доводами Родригеса.

- ...И если не распускаются листья и не расцветают цветы, значит, плохо возделана почва!

Цикада умолкла; солнце палило все беспощадней. Самураи молчали, словно не знали, что отвечать. Священник спиной почувствовал взгляды узников, прислушивавшихся к спору, и подумал, что одержал победу. Радость теплой волной захлестнула его.

- К чему этот спор? - глядя в землю, тихо проговорил он. - Все равно мне не удастся переубедить вас. Но и я не изменю своей вере...

Он почувствовал жар в груди. Чем острее он ощущал внимание христиан, тем сильнее хотелось ему казаться героем.

- Да и что говорить? Ведь меня ждет казнь!

Переводчик механически перевел последнюю реплику. В ярком солнечном свете его приплюснутая физиономия казалась совсем плоской. Безостановочно двигавшиеся старческие ладони замерли: старец покачал головой и с укоризною посмотрел на Родригеса, будто увещевая расшалившееся дитя.

- Мы не караем падре без веских причин, - мягко возразил он.

- Да, но ведь вы - не Иноуэ! Будь на вашем месте Иноуэ, он расправился бы со мной тут же, не сходя с места!

Чиновники дружно рассмеялись, как над удачной остротой.

- Что тут смешного?!

- Падре, Иноуэ, правитель Тикуго, - здесь, перед вами.

Священник ошеломленно уставился на сидевшего перед ним старика. Тот глядел на него с ребяческим простодушием, потирая ладошки. Подобного Родригес не ожидал. Иноуэ обманул его представления. Он так явственно воображал бледное, коварное лицо врага, которого сам отец Валиньяно называл сущим дьяволом, могущественного противника, поставившего на колени многих миссионеров, - но вот перед ним этот кроткий, доброжелательный, все понимающий человек!

Что-то сказав сидевшему подле него самураю, Иноуэ с некоторым трудом поднялся со скамеечки. Остальные последовали за ним, и спустя мгновение процессия скрылась за воротами. Стрекотали цикады. Слюдяное солнце нестерпимо слепило глаза; в его равнодушных лучах черными силуэтами ложились на землю тени пустых скамеечек. Жгучий восторг захлестнул вдруг отца Родригеса; на глаза навернулись слезы. Он был в упоении: он совершил великое дело; Из застывшей в оцепенении темницы послышалось пение:

Давно уж отец Родригес вернулся к себе, в каморку с голым дощатым полом, а песня все лилась и лилась. Ему нечего стыдиться, подумал Родригес. По крайней мере он не смалодушничал. Он не подорвал веры и не смутил душу христиан.

Любуясь бликами проникавшего сквозь решетку лунного света, диковинным хитросплетением ложившихся на стену теней, он снова представил себе лицо Человека из Галилеи. Веки были опущены, но все же Родригесу чудилось, что взор Господа устремлен на него. Он мысленно очертил абрис этого смутного лика, наметил рот и глазницы. «Сегодня я выдержал испытание! Я не спасовал», - сказал он себе с восторженным замиранием сердца.

Со двора донесся стук колотушки. Как обычно, стражи обходили тюрьму вечерним дозором.

День третий.

Стражники вывели во двор троих узников и приказали им копать ямы. Через прутья решетки священнику было видно, как одноглазый (кажется, его звали Жоан) вместе с товарищами машет лопатой под пышущим пламенем солнцем: ссыпает землю в корзины и уносит их прочь; из-за жары на нем лишь набедренная повязка, спина лоснится от пота. Родригес поинтересовался у караульного, зачем эти ямы. Тот ответил, что узники роют отхожее место.

Время шло, а заключенные все еще выбирали землю из глубоких, уже в человеческий рост, ям. Внезапно один из них рухнул навзничь: от жары он лишился чувств. Стражи злобно пинали его, но он даже не шевельнулся. Жоан с товарищами подняли его и отнесли в тюрьму.

Спустя некоторое время караульные прибежали за Родригесом. Пострадавшему сделалось хуже, и христиане требовали духовника. Священник помчался к узникам. В полумраке у серого, неподвижного, как изваяние, тела стояли Жоан, Моника и все остальные.

- На-ка, попей! - Моника поднесла ко рту больного - выщербленную чашку, но вода пролилась мимо рта, лишь едва смочив губы. - Ох, как мается! Бедняга... - вздохнула она.

К ночи дыхание больного стало прерывистым. Тяжкий труд окончательно истощил угасавшие силы: просяные клецки - скудная пища. Священник преклонил колени и приготовился соборовать умирающего. Но не успел он сотворить крестное знамение, как больной глубоко вздохнул - и умер.

Стражники приказали сжечь труп, но Родригес и христиане решительно воспротивились: это не по- христиански, тело должно быть предано земле - и на другое утро усопшего похоронили в рощице за тюрьмой.

- Счастливчик Хисагоро, - с завистью пробормотал кто-то. - Отмучился... Спит себе вечным сном...

Остальные смотрели перед собой пустыми глазами.

Время за полдень. Задрожал раскаленный воздух, заструился маревом - и вдруг хлынул ливень. Капли уныло барабанили по деревянной крыше темницы, шелестели в листве деревьев, под которыми погребли тело покойного. Обняв колени, Родригес предавался раздумьям. Сколь долго Иноуэ будет угодно смотреть сквозь пальцы на его спокойное существование? Конечно, тюремная жизнь не мед, однако при молчаливом потворстве стражей верующие распевают псалмы, а священник навещает паству, ведет дневник - надо только не возмущать спокойствия. Родригес недоумевал, почему власти дозволяют все это.

В воротах тюрьмы появился какой-то странник в соломенной накидке. Плащ мешал разглядеть его хорошенько, однако было ясно и так, что это чужой. Похоже, он что-то клянчил у караульных, но те и слушать его не желали, грозными криками гнали прочь.

- Убирайся отсюда! Палки захотел?

Стражник замахнулся дубинкой, и бродяга, словно бездомный пес, метнулся было к воротам, но вдруг передумал и остался стоять на дворе под дождем.

Вечером отец Родригес взглянул в окошко: человек в раскисшей соломенной накидке все еще мок под ливнем. Стражники, как видно, махнув на него рукой, даже не показывались из караульной.

Незнакомец вдруг повернулся, и Родригес увидел его глаза. То был Китидзиро. Китидзиро переменился в лице и инстинктивно попятился.

- Падре! - жалобно взвыл он. - Падре! Выслушайте меня! Я хочу исповедаться, падре!

Священник повернулся спиной к окну и попытался отвлечься от звуков этого голоса. Он не забыл вкуса вяленой рыбы и нестерпимую, жгучую жажду. Как ни старался Родригес простить Китидзиро, вытравить из сердца гнев и ненависть он был не в силах.

- Падре, падре! - хныкал Китидзиро, словно ребенок, просящий прощение у матери. - Падре, да, я обманывал вас, падре, выслушайте же меня! Вы презирали меня... И я возненавидел вас и всех, кто был с вами. Да, я топтал Святой образ. Мокити и Итидзо сильные. А я слабый, я не могу быть таким же сильным...

Стражники, потеряв терпение, выскочили из караульной, с палками. Китидзиро пустился наутек.

- Но я не виноват! - продолжал он вопить на бегу. - Знаете, как у меня болела нога? Я чуть не умер от боли! Господь создал меня слабым, отчего же он спрашивает с меня, как с сильных?! Разве это справедливо?!

Вопли то обрывались, то доносились снова, перемежаясь рыданиями.