деке за мачтой, с противоположной от турок стороны. Отец случайно заметил это, вытащил Михаила, посадил гардемарина на заряженную 24-фунтовую пушку и выстрелил.

— Больше не прятался? — смеялся Ушаков.

— Не-ет!

— Значит, отбил охоту праздновать труса?

— Думаю — навсегда!

Веленбакова все хвалили за самообладание и находчивость, которые он проявил, очутившись со своим фрегатом в гуще турок.

— Знаешь, Нерон, я уже, признаться, не думал, что ты выйдешь живым из этой дикой истории, — сказал Голенкин.

— Веленбаков переночевал в одной мазанке с чумным и то остался жив! — вспомнил капитан «Св. Павла».

— Я как увидал, где стоит «Амвросий», мне даже стало жарко, — говорил капитан Заостровский.

— Да-а, беспокоился и я, нечего греха таить! — признался Ушаков. — Но знал: Веленбаков — русский человек, не растеряется!

— Спасибо, Федор Федорович, — смеясь поклонился адмиралу Веленбаков. — Не за себя, а за русский народ спасибо!

На кораблях Севастопольской эскадры шла горячая работа. Весна была не за горами, и приходилось готовиться к следующей кампании, — турки не успокаивались.

Минувший 1790 год прошел славно — побили турок в Керченском проливе и у Тендры, и корабли требовали ремонта: изорвались паруса, вытянулись снасти, из щелей повылезла конопать, южное горячее солнце выварило из палубы и снастей всю смолу.

И команды работали не покладая рук.

Плотники стучали топорами, такелажники ходили измазанные смолой и дегтем. Конопатчики, как мухи, облепили весь корабль сверху донизу.

Ушаков ненавидел канцелярские дела, но хозяйственные любил и умел ими руководить.

— Следите, чтоб смола не перекипела, а то будет сильно крошиться, — предупреждал он в одном месте.

В другом обратил внимание на пеньку:

— Гнильем пахнет. Десятник, почему взял второй сорт?

Так он ходил сегодня целое утро и смотрел, как ремонтируют, корабли и фрегаты, а теперь возвращался домой.

Федор Федорович был доволен, что кончается еще один зимний день, что скоро весна и скоро опять в море…

На берегу не было того раздолья, как в море.

Он вошел в прихожую и остановился: из приемной доносились чьи-то спорящие, голоса.

— Не надо, маменька, я один, — умолял молодой, незнакомый голос.

— Я пойду с тобой, адмирал меня хорошо знает, — возражал женский голос, который Федор Федорович сразу узнал.

— Но ведь я не маленький. Я — мичман!..

Ушаков быстрыми шагами пошел через приемную к себе в кабинет, делая вид, что не замечает сидящих у окна посетителей.

Он снимал шинель, а руки у него дрожали.

«Это Любушка с сыном. Неужели Егорушка уже мичман? Так скоро? Хотя после встречи в Херсоне прошло — подумать только! — восемь лет. Значит, восемь лет не видались!»

Как часто Федор Федорович вспоминал ее, думал о ней! Ждал этого часа, когда опять увидит ее все озаряющую улыбку, услышит ее милый голосок.

И вот она здесь.

Федор Федорович сел за стол. Машинально перебирал какие-то бумаги из Адмиралтейств-коллегии, а думал о своем.

Вошел секретарь, подпоручик Федор Чалов:

— К вам, ваше превосходительство.

— Кто?

— Из Петербурга прислан мичман Метакса. С ним его мать. Просит принять вместе.

— Проси! — сказал, стараясь говорить посуше, адмирал.

Он не смотрел на дверь, делая вид, что занят бумагами, но с нетерпением ждал: когда же, когда она войдет!

В кабинет шагнул молодой черноглазый мичман. Сзади, радостно улыбаясь, шла Любушка.

Адмирал поднял глаза. Он не смотрел на Любушку, но успел заметить, что она как-то похорошела.

— Честь имею явиться, ваше превосходительство. Мичман Егор Метакса. Прибыл в ваше распоряжение! — отчеканил молодой человек давно заученную речь и подал рапорт.

Федор Федорович взял рапорт.

— Прошу садиться, сударыня! — вежливо обратился он к Любушке.

Они впервые встретились глазами. Федор Федорович порозовел. Любушка смотрела на него восторженно.

Ушаков окинул мичмана взглядом с ног до головы. Черноглазый Егорушка был, видимо, больше похож на отца. Лицо серьезное. «Хороший паренек».

— Когда окончил?

— В июле прошлого года.

— Которым?

— Четвертым, ваше превосходительство.

Ушаков улыбнулся:

— Я тоже когда-то окончил четвертым. Где плавал? Конечно, до Готланда?

— Точно так.

— Эволюции морские учили по иезуиту Госту?

— Да, по Павлу Госту.

— И читали «Книгу полного собрания об эволюции», перевод с французского господина капитана Семена Мордвинова?

— Точно так.

— Пятьдесят лет учат всё тому же, — с грустью покачал головой Ушаков, уже спокойнее глядя на Любушку и улыбаясь. — Ну, господин мичман, у нас научишься воевать не по французским или английским образцам, а по русским!

— Рад стараться, ваше превосходительство!

— Морское дело любишь?

— Люблю, ваше превосходительство.

— И знаешь его? Подходя к кораблю, не будешь приставать носом к корме, а?

— Что вы, ваше превосходительство! Извольте проэкзаменовать!

— Покажи-ка руку!

Мичман протянул руку. Ладонь и пальцы были в мозолях от вытягивания снастей.

Адмирал ласково улыбнулся. Он вспомнил, как в такие же годы думал только о выкраивании парусов, вооружении мачт и отакелаживании рей. И любимой музыкой для него было завывание ветра в снастях.

— А может, лучше на бережку, чем на корабле? Вон и маменька, по-видимому, собирается просить об этом адмирала…