похоронена, а на самом деле сохранит её живой, чтобы использовать самому. Если он овладеет ею в таком заторможенном состоянии, он сможет господствовать и использовать её до такой степени, как никогда не использовал и не господствовал ни над кем, включая и Мари Дюмон. Она станет его зверьком, любящим котёнком, лижущим его башмаки. Он будет дрессировать её как собаку и...

Мари Дюмон закричала.

- Заткнись, сука, - сказал он.

- Мне больно. Мне очень больно.

Он ткнул её лицом в кровать, чтобы заглушить крики.

...Джоанна познает пределы радости и беспределы боли, чтобы научиться всецелому, беспрекословному повиновению. Если Каррерас прикажет, она принесёт тапочки в зубах. С разумом ребёнка и телом женщины, она ни на что больше не сгодится, как предоставлять ему все мыслимые и немыслимые сексуальные переживания. В ошейнике, на поводке, голая, горя желанием угодить ему, она будет ползти рядом с ним, ужасаясь и в то же время боготворя его. Джоанна станет его игрушкой. Он будет использовать её до тех пор, пока не исследует все возможные оттенки вожделения. Затем он поделится ею с Пазом, и они вместе будут использовать её всеми нормальными и извращёнными способами, какие только взбредут им в голову. И наконец, когда от Джоанны ничего не останется, когда она пройдёт все возможные стадии деградации, когда она больше не сможет поднять его, Каррерас забьёт её до смерти своими руками. Он был одержим жаждой власти во всех её проявлениях, и власть смерти была самой сильной из них. Он считал, что никакое разрешение не было более ценным, чем разрешение убивать, никакая свобода не была более драгоценной, чем опять-таки свобода убивать, никакое удовольствие не было так велико и оживляюще, чем то, что он впитывал в себя от умирающих тел своих жертв.

Унесённый прочь этой фантазией об абсолютном господстве, Каррерас потерял контроль над собой и быстро закончил с мадам Дюмон. В его намерения не входило опростаться так скоро. Он хотел переворачивать её несколько раз и использовать всеми мыслимыми способами, а затем оставить её опустошённую и поражённую. Но вместо этого он сам потерпел поражение благодаря садистской сцене с Джоанной, развернувшейся перед его мысленным взором.

Власть.

И в этот момент он почувствовал, как власть утекает от него.

Ослабевший, он сполз с Мари Дюмон, поднял свой халат и надел его.

Она перекатилась на спину и недоумевающе посмотрела на него. Её юбка была задрана. Волосы и лицо были влажными от водки, слез и пота. Её дорогостоящая одежда была в беспорядке.

Каррерас подошёл к бару и начал разбивать яйца в высокий стакан.

- Что я сделала? - обеспокоенно спросила Мари.

- Ничего.

- Скажи мне.

- Можешь убираться.

Она встала, шатаясь как новорождённый жеребёнок.

- Скажи мне, что я не так сделала.

- Ничего. Я всего лишь хочу, чтобы ты ушла.

- Но мы едва...

- Выметайся отсюда ко всем чертям!

Мари была ошеломлена.

Она присела на край кровати.

- Убирайся! Ты что, не слышишь?

- Но ты же не хочешь этого, - потрясённая, произнесла она.

Он мог думать только о Джоанне, как он будет использовать её, а затем - убивать.

- Я устал от тебя, - сказал он. - Иди.

Она снова начала плакать.

Он подошёл к ней и рывком поставил на ноги.

Она прильнула к нему.

Он толкнул её к двери.

- Я могу вернуться? - спросила она.

- Возможно.

- Скажи 'да'.

- Позвони мне на неделе.

Он вытолкнул её на площадку и закрыл дверь.

Он вернулся к бару, смешал сок с сырыми яйцами и выпил эту тягучую стряпню, затем пошёл в чуланчик, достал с полки чемодан, принёс его на кровать и начал упаковывать.

Ему очень хотелось попасть в Сант-Мориц.

Ни Алекс, ни Джоанна толком не поспали во время полёта из Токио. Они были возбуждены и взволнованы их новыми отношениями и беспокоились о том, что их ожидает в Англии.

Что ещё ухудшало дело, самолёт попадал несколько раз в сильный турбулентный поток. Их укачивало до того, что начиналась морская болезнь, как у новичков на море.

Когда в четверг вечером они приземлились в Лондоне, Алекс чувствовал себя так, будто находится в больничной палате. Его длинные ноги сводили судороги, они отекли и отяжелели. Резкая боль с каждым шагом простреливала икры и бедра. Его ягодицы горели огнём и их покалывало, будто все путешествие он сидел на иголках. Спина болела на всём протяжении от копчика до самого затылка. Его глаза налились кровью, и было такое ощущение, будто в них насыпали песок. Губы обветрились и потрескались, а во рту стоял неприятный привкус кислого йогурта.

По виду Джоанны можно было сказать, что у неё были подобные же жалобы. Она пообещала, что падёт на колени и будет целовать землю, как только будет уверена, что у неё хватит сил подняться снова.

В отеле они не стали распаковывать чемоданы, только Джоанна достала два ручных фена, которые взяла с собой. Один из них был маленький, лёгкий и пластмассовый, а другой - большой, старомодный и металлический, с десятидюймовым металлическим носом. В этом чемодане была ещё и маленькая отвёртка, и Алекс использовал её, чтобы разобрать громоздкий фен. Ещё до отъезда из Киото он удалил из него все внутренности и тщательно спрятал в пустую оболочку пистолет. Это был семимиллиметровый автоматический с глушителем пистолет, который чуть более недели назад был отобрав у Ловкача. Оружие без проблем прошло незамеченным через рентгеновские лучи и таможенный досмотр. Из того же чемодана Алекс достал большую жестянку с тальком, прошёл в ванную, присел на корточки около стульчака, поднял крышку и сиденье и просеял тальк сквозь пальцы. Когда в коробке больше не было талька, там показались две патронные обоймы.