Каким-то странным образом всей палате немедленно стало известно, что сестра Дав влюбилась в О'Дэйра. Виноградно-зеленые глаза Элинор прямо-таки искрились под белой, похожей на монашескую, косынкой, и без того румяные щеки просто цвели розами, походка стала летящей, и старшей сестре даже пришлось сделать Элинор внушение за то, что за работой она тихонько напевала про себя.

Джо Грант, бывший штурман Билли, при первом же посещении палаты С понял, что к чему. Он сказал Билли, что тому чертовски повезло, потому что сестра Дав – это нечто особенное, совсем не то, что другие. Когда Билли передал это замечание Элинор, она презрительно фыркнула:

– Вы, мужчины, говорите это всем девушкам. Что это во мне такого особенного?

Билли задумчиво посмотрел на нее, а потом ответил:

– Рядом с вами наши английские девушки выглядят словно бы и вовсе не живыми – так, какие-то бледные фотографии. А в вас столько жизни! Вы прямо-таки излучаете энергию и заражаете ею других. – Он помолчал, подбирая точные слова. – Это, похоже, вообще свойственно американцам. Ваши солдаты – они такие же, я сам видел; в них есть что-то такое, чего нет в наших или французских ребятах. Но, как бы то ни было, вы – действительно явление неординарное.

Глядя снизу вверх со своей подушки, Билли приподнял правое плечо и, чуть склонив к нему обмотанную бинтами голову, нежно улыбнулся сестре Дав. С этого момента и навсегда Элинор была покорена окончательно и бесповоротно. Даже годы спустя, когда они уже были давно женаты и Элинор слишком хорошо знала истинную цену любви, эта улыбка Билли, в которой искрился весь его беззаботный ирландский шарм – сложная смесь наивности и лукавства, – мгновенно гасила ее гнев.

В течение двух лет, прошедших со дня их встречи, Элинор помнила эту неотразимую улыбку; именно таким она любила представлять себе Билли. Фактически только таким она и позволяла себе помнить его – улыбающимся, бесстрашным молодым героем, ставшим ее романтической любовью. Последовавшие за этим менее приятные воспоминания она упрятала в какой-то очень дальний угол ее памяти.

„Жаль, что в те времена еще не существовало цветной фотографии', – подумала Элинор, глядя на порыжевший снимок в серебряной рамке. Все три внучки унаследовали от Билли его аквамариновые глаза, хотя у одной лишь Миранды была та же лукавая улыбка. От Элинор же им досталось в наследство…

Внезапно Элинор снова вспомнила, что таи и не составила завещания. Ее наследство – да, она должна этим заняться. Глаза ее закрылись, но усилием воли Элинор заставила себя вновь открыть их. Не сразу, постепенно, но все же очертания окружавших ее предметов приобрели четкость.

Сиделка склонилась над больной:

– Вы можете открыть рот, мадам?.. Вот так… еще немножко…

Из носика чашки-поильничка она влила в рот Элинор несколько капель воды, затем осторожно и аккуратно смазала смягчающей мазью ее пересохшие губы.

С трудом и болью Элинор выговорила:

– Где… мои… внучки?

Она не чувствовала половины лица, не могла управлять ею, поэтому произносила слова медленно и нечетко, смазывая звуки, как пьяная. Ей удалось пошевелить пальцами правой руки и ноги, но левые не слушались: казалось, их не было вовсе.

Чувствуя, что еще немного – и панический ужас овладеет всем ее существом, Элинор вспомнила, как еще девочкой, просыпаясь ночью, она первым делом хваталась за свои четки, чтобы отогнать силы зла; так и теперь она ухватилась за то единственное, что могло успокоить и приободрить ее. Каркающим голосом, но настойчиво она повторила:

– Где мои внучки?

– Я думаю, молодые леди на террасе. Сейчас позову.

Сиделка подошла к окну и подняла шторы. Да, сестры действительно были на террасе, не обращая внимания на послеполуденную жару. Сиделка высунулась и окликнула их.

Элинор со своей постели услышала взволнованные голоса и тут же быстрый легкий скрежет металлических стульев о кирпичные плитки пола. Она слабо улыбнулась, стараясь не слишком жмуриться от внезапно нахлынувшего света.

Несколько минут спустя дверь спальни распахнулась. Прежде всего Элинор увидела бледное, но оживленное лицо Клер в обрамлении длинных, прямых, темных волос.

– Дорогая, мы так беспокоились!

Голос у Клер был высокий и нежный. Она подбежала к кровати, опустилась на колени и поцеловала бабушку, потом прижалась губами к ее худым, в голубоватых венах, рукам.

– Не перевозбуждайте ее, – предупредила сиделка.

– Теперь моя очередь! – потребовала от двери Аннабел. Ее длинные волосы цвета меда были еще влажны и расчесаны после купания. В течение последних семи лет прекрасное лицо Аннабел улыбалось миру со всех без исключения реклам косметики знаменитой фирмы „Аванти'. При виде Аннабел Элинор всегда вспоминались белые персидские котята, пуховые перины и бледно-розовые пионы – такая в ней была разлита мягкость, чувственность и женственность. Аннабел нежно погладила бабушкины длинные, светлые, седые у корней волосы, которые веером лежали на подушке. Она поцеловала Элинор в запавшую щеку и прошептала:

– Ох, Ба, мы уже думали, что потеряли тебя.

С любовью глядя на бабушку, обе сестры чувствовали, как к глазам подступают слезы. Только Клер, старшая, хоть немного помнила отца и мать (погибших в 1941 году при налете германских бомбардировщиков на Лондон), так что Элинор всегда была центром их мира. Они не могли представить своей жизни без нее. Казалось, в ней слились воедино Айседора Дункан и Элинор Глин, ибо в ней была та же отвага, драматизм и бессмертие.

– Где Миранда? – прошептала Элинор.

– Ей пришлось на денек вернуться в Лондон – какое-то заседание, – мягко проговорила Клер. – Мы все здесь уже две недели. Аннабел примчалась из Нью-Йорка сразу, как только мы узнали, что ты больна, а вот