Билли вошел в раж. – Вся эта твоя нудная чушь похожа на газетное сообщение. Побольше жизни! Помни, что ты работаешь на читателя, ты – его глаза, его уши, его нос, его сердце. Всегда помни об этом! Я хочу чувствовать, что я сам нахожусь там, затаившись где-нибудь за углом, когда Синтия видит, как ее муж целует Лидию. Я хочу видеть, как они обнимаются там, в саду, озаренные лунным светом, я хочу дрожать и кусать губы, чтобы удержаться от слез и проклятий!
Элинор, пораженная, уставилась на Билли. Он так живо описал ощущения человека, мучимого ревностью… Значит, он понимал, какую боль причиняет ей своим поведением.
А следующее утро принесло ей новые слезы.
– Вчера ты говорил, что я должна писать эмоционально, что я должна сама испытывать ту страсть, которую чувствуют мои герои, а сегодня суешь мне какую-то пыльную книжицу по грамматике! Как я могу испытывать страсть, когда мне приходится думать о грамматике?
– А ты постарайся, – хмуро посоветовал Билли. – И никогда не забывай, что я лучше знаю, что тебе следует делать.
Нередко, охваченная отчаянием, она бросалась на постель и горько плакала. Но слезы не приносили облегчения. Как ни странно, тревога, возмущение, доходящий до паники страх и мысли о собственной беспомощности отступали от нее только тогда, когда она садилась за стол и раскрывала перед собой красную ученическую тетрадь.
Теперь каждое утро для Элинор начиналось одинаково. Встав с постели, она торопливо бежала в туалет, потом съедала свой скромный завтрак, который приносил на подносе Билли. Затем он запирал ее в спальне, в полдень Элинор должна была постучать в дверь и подсунуть под нее десять написанных ею страниц. Если их содержание удовлетворяло Билли, он приносил ей ленч – кофе и немного фруктов – и оставлял его на столике у окна, где работала Элинор. В противном случае он просто рвал странички и выбрасывал в окно, и белые клочки долго кружились в воздухе, падая на площадку перед домом.
Покончив со скудным ленчем (Билли опасался, что от более плотной пищи ее будет клонить в сон), Элинор торопливо умывалась и одевалась, обдумывая при этом содержание следующих десяти страниц. Когда они были готовы (Элинор должна была писать по пять тысяч слов в день), Билли выпускал ее из заточения, и она шла на кухню, чтобы приготовить ужин.
Тем временем Билли просматривал ее работу, исправляя грамматические и орфографические ошибки и знаки препинания и делая замечания на полях. После ужина Элинор приходилось переписывать все с учетом этих замечаний, а Билли, который сидел рядом, указывал, где и что следует сократить или, наоборот, выделить.
Если она справлялась с работой удовлетворительно – по мнению Билли, – он подхватывал жену на руки и нес в постель.
Там он принимался ласкать ее утомленное тело до тех пор, пока оно не начинало отвечать на его прикосновения – сначала слабо, потом все активнее, и кончалось тем, что страсть полностью захватывала Элинор, не оставляя места ни усталости, ни мыслям – ничему, кроме наслаждения.
Так прошло несколько недель, по прошествии которых Элинор вдруг поймала себя на мысли, что щелчок ключа, поворачивающегося в замке спальни после завтрака, уже не ввергает ее в безысходную тоску. Напротив, теперь она сама буквально дрожала от возбуждения, которое тщательно скрывала, ожидая, когда наконец можно вновь перенестись в таинственный и безбрежный мир своей фантазии.
К концу дня ею овладевала не только усталость, но и беспокойство: она боялась, что исполнила свою работу недостаточно хорошо. Только Билли мог избавить ее от этой тревоги; только Билли мог успокоить ее, если определит, что написанное ею соответствует его высоким требованиям; только Билли мог своими ласками увлечь ее за собой в иной мир – мир страсти, заставляя забыть обо всем на свете.
В объятиях Билли Элинор ощущала себя везучей, чувственной, желанной, защищенной, счастливой, с ним она была в безопасности. Она не чувствовала себя птицей, заключенной в клетку, потому что в клетке не было нужды. Она была привязана к Билли невидимыми, тайными шелковыми нитями наслаждения, которого так стыдилась, но без которого не могла жить. Билли удерживал ее в этом добровольном плену, направлял все ее мысли и поступки, безраздельно господствовал над ее умом и телом. Она не могла жить без него.
Билли унижал ее, обманывал, топтал, презирал – открыто или почти открыто, не скрывая, что получает от этого удовольствие, но она была его жертвой, его рабой, скованной невидимыми цепями и тем более беспомощной, что и сама не пыталась освободиться. Одним только взглядом Билли мог возвысить или уничтожить ее, внушить тревогу или доверие. Но иногда – изредка – он позволял ей почувствовать себя счастливой.
Так случилось и в июне 1938 года, когда работа Элинор была ненадолго прервана женитьбой их сына Эдварда на Джейн, той самой девушке, с которой он познакомился в Оксфорде. Венчание состоялось там же, неподалеку от Оксфорда, в маленькой церквушке Святого Варфоломея, построенной еще норманнами и почти не изменившейся за прошедшие девять столетий. Элинор помогала украшать церковь и за это время успела поближе познакомиться со своею будущей невесткой. Джейн оказалась милой, умной девушкой; за ее спокойной серьезностью и убедительной манерой говорить чувствовался сильный характер. Честно говоря, Элинор предпочла бы, чтобы сын не так торопился с женитьбой, но уж ноль скоро так получилось (позже выяснилось, что это было необходимо), то вряд ли он мог бы найти более подходящую невесту.
В конце концов, ценою неимоверных усилий, переживаний и тревог, Элинор создала произведение с интересной фабулой, живо написанными сценами и достоверно обрисованными характерами. Она закончила роман в начале января 1939 года, за два дня до того, как Джейн подарила им с Билли первую внучку.
Сидя у постели Джейн в родильном доме и держа на руках крошечную Клер, она испытывала сложные чувства. Ей было странно и удивительно, что она уже бабушка, потому что, несмотря на свои тридцать девять, в душе Элинор ощущала себя семнадцатилетней.
Она смотрела и не могла насмотреться на малюсенькие, но совсем настоящие пальчики, которые то сжимались в кулачок, то снова разжимались. Осторожно гладя маленькую головку, похожую на голову Нефертити, она видела под темным пушком, покрывавшим ее, выпуклости черепных костей и соединявшую их ямку родничка. Со странным и радостным чувством вглядывалась она в стариковски-мудрые глаза этого только что появившегося на свет создания.
– У нее глаза Эдварда, – гордо сказала Джейн.
– Но во всем остальном она вылитая ты. – Джейн была хрупкой, светлокожей и темноволосой.
Несмотря на свою молодость, Эдвард и Джейн составили замечательную пару. Они поселились в
