Например, даже в ту минуту, когда я действовала, мне надо было говорить себе, что это может привести к… роковым последствиям. Не могу толком объяснить…

– И не надо, – нудно упорствую я, – об этом я думал тоже.

Она глядит на меня с недоверием.

– Послушать тебя, ты обо всем на свете думал то же, что и я, – очень странно.

Убедить я ее не могу, только вызову ее гнев. Я молчу. Мне хочется стиснуть ее в объятиях. Вдруг она бросает на меня тревожный взгляд:

– Но если ты все это думал, как тогда быть?

Я опускаю голову.

– Стало быть, я… я живой мертвец? – тяжело повторяет она.

Что я могу ей ответить? Разве я знаю, зачем мы живем? Я не отчаиваюсь, как она, потому что никаких особых надежд я не питал. Скорее я… удивлен жизнью, которая дана мне ради – ради НИЧЕГО. Я не поднимаю головы, мне не хочется видеть в эту минуту лицо Анни.

– Я путешествую, – хмуро говорит она. – Сейчас я из Швеции. На неделю остановилась в Берлине. Тут этот тип, который меня содержит…

Стиснуть ее в объятиях… К чему? Что я могу для нее сделать? Она одинока, как и я.

– Что ты там бормочешь? – спрашивает она уже более веселым тоном.

Я поднимаю взгляд. Она смотрит на меня с нежностью.

– Так, ничего. Просто кое о чем подумал.

– О, таинственная личность! Или говори внятно, или молчи, одно из двух.

Я рассказываю ей о «Приюте путейцев», о пластинке со старым «рэгтаймом», которую я всегда прошу поставить, о странном счастье, какое при этом испытываю.

– Я думал, нельзя ли тут найти или хотя бы поискать…

Она не отвечает, похоже, ее не слишком заинтересовали мои слова.

Но все же немного погодя она подхватывает – и я не пойму, отвечает она собственным мыслям, или это отклик на то, что я только что сказал.

– Картины, статуи – они не помогут: это красота вне меня. Музыка…

– Ну а в театре…

– Что в театре? Ты решил перечислить все виды искусств?

– Ты когда-то говорила, что хочешь играть в театре, потому что в нем можно воплощать совершенные мгновения!

– Да, я воплощала их, но для других. А сама была в пыли, на сквозняке, под слепящими софитами, среди картонных декораций. Обычно моим партнером был Торндайк. Ты, наверно, видел его в «Ковент-Гарден». Я всегда боялась, что расхохочусь ему в лицо.

– И тебя никогда не захватывала твоя роль?

– Минутами чуть-чуть, но никогда целиком. Главным для всех нас оставался черный провал прямо перед нами, и в его глубине люди, которых мы не видели, – для них мы в самом деле разыгрывали совершенное мгновение. Но понимаешь, они ведь не жили внутри этого мгновения – оно развертывалось у них на глазах. Думаешь, мы, актеры, находились внутри? В конечном счете его не было нигде, ни по ту, ни по эту сторону рампы, – оно не существовало; и однако, все о нем думали. Вот почему, малыш, – говорит она, растягивая слова, тоном едва ли не вульгарным, – я все послала к чертям.

– А я пытался написать эту книгу…

– Я живу в прошлом, – перебила она меня. – Восстанавливаю в памяти все, что со мной было, и переделываю на свой лад. На расстоянии все кажется не таким уж скверным, и ты почти готов в это поверить. Вот и наша с тобой история совсем недурна. Я ее чуть-чуть подправляю, и она превращается в цепочку совершенных мгновений. Тогда я закрываю глаза и пытаюсь вообразить, что я все еще переживаю их. Есть у меня и другие персонажи. Надо только уметь сосредоточиться. Знаешь, что я прочитала? «Духовные упражнения» Лойолы. Они мне очень помогли. Есть такой способ – сначала расставить декорации, а потом вызывать к жизни персонажей. И тогда удается УВИДЕТЬ, – заканчивает она с видом заклинательницы.

– Мне этого было бы далеко не достаточно, – замечаю я.

– А думаешь, мне достаточно?

Мы помолчали. Смеркается – я едва различаю бледное пятно ее лица. Черная одежда Анни сливается с сумерками, затопившими комнату. Машинально я беру чашку, где на дне еще осталось немного чаю, и подношу к губам. Чай остыл. Мне хочется закурить, но я не решаюсь. Я мучительно ощущаю, что нам больше нечего сказать друг другу. Еще вчера мне хотелось забросать ее вопросами: где она побывала, что делала, с кем встречалась? Но меня это интересовало лишь постольку, поскольку Анни способна была отдаться этому всей душой. А теперь мне все равно; страны, города, которые Анни повидала, мужчины, которые за ней ухаживали и которых, может статься, она любила, – все это не захватывало ее, в глубине души она оставалась совершенно равнодушной: мимолетные солнечные блики на поверхности темного, холодного моря. Передо мной сидит Анни, мы не виделись четыре года, и нам больше нечего друг другу сказать.

– А теперь, – говорит вдруг Анни, – тебе пора. Я кое-кого жду.

– Ты ждешь?…

– Нет, я жду одного немца, художника.

Она смеется. Ее смех странно звучит в темной комнате.

– Вот, кстати, человек, который на нас с тобой не похож, пока еще не похож. Он действует, он расходует себя.

Я неохотно встаю.

– Когда я тебя увижу?

– Не знаю, завтра я уезжаю в Лондон.

– Через Дьеп?

– Да, а потом, наверно, в Египет. Может, будущей зимой проездом опять загляну в Париж, я тебе напишу.

– Завтра я целый день свободен, – робко говорю я.

– Да, но у меня много дел, – сухо отвечает она. – Нет, я не могу с тобой увидеться. Я напишу тебе из Египта. Дай мне твой адрес.

– Хорошо.

На обрывке конверта я в потемках нацарапываю свой адрес. Надо будет попросить в отеле «Прентания», чтобы мне пересылали письма, когда я уеду из Бувиля. В глубине души я знаю, что Анни мне не напишет. Может, я увижу ее через десять лет. А может, мы видимся в последний раз. Я не просто подавлен, оттого что расстаюсь с ней, – мне жутко при мысли, что я снова окажусь в одиночестве.

Анни встает, в дверях она бегло целует меня в губы.

– Я хочу вспомнить вкус твоих губ, – говорит она с улыбкой. – Мне надо омолодить воспоминания для моих «духовных упражнений».

Я беру ее за руку и притягиваю к себе. Она не сопротивляется, но мотает головой.

– Нет. Меня это больше не волнует. Начать сначала нельзя… Впрочем, если уж извлекать что-то из людей, не все ли равно – ты или первый попавшийся смазливый мальчишка.

– Но что ты собираешься делать?

– Я же сказала тебе – поеду в Англию.

– Да нет, я имею в виду…