Гёц. Хорошо сказано. Владенье есть дружба между человеком и вещами, в моих руках вопили даже вещи. Я ничего не отдал, лишь дарственную огласил — только и всего. И все же, поп, пусть я не роздал свои земли, но ведь крестьяне их получили. Что ты на это скажешь?

Генрих. Они не получили их, раз не могут уберечь. Бароны захватят эту область, посадят в замок Гейденштама, дальнего родственника Конрада, и вся фантасмагория развеется как дым.

Гёц. Что ж, в добрый час! Я ничего не дал, никто ничего не взял — так проще. Когда расплачиваешься золотом дьявола, оно в руках у тебя становится трухой. Так и мои благодеяния: прикоснись к ним — и они оборачиваются мертвечиной. Но все же намерение было? Не так ли? Я в самом деле хотел добра. Ни бог, ни дьявол не могли меня заставить отступиться. Займись-ка моими помыслами, их осуди.

Генрих. Не так уж трудно: ты не мог пользоваться своими благами и тут-то вознамерился от них отречься.

Гёц. О, беспощадный голос! Разоблачай, разоблачай же мои мысли. Не знаю, кто говорит, ты или я. Значит, все только ложь и притворство. И я не действовал. Я только играл роль. Ах, поп, ты метишь прямо в точку. Ну, а дальше, дальше? Что этот шут затеял потом? Ты быстро выдохся, однако!

Генрих (ему передалось исступление Гёца). Ты отдавал, чтоб разрушать.

Гёц. В точку! Мне мало было умертвить владельца...

Генрих (так же). Ты решил развеять по ветру владенья.

Гёц. Я держал в своих руках старинные владенья Гейденштама...

Генрих (все так же). И ты швырнул их оземь, вдребезги разбив.

Гёц. Я хотел, чтобы моя доброта стала разрушительнее моих пороков.

Генрих. И это тебе удалось, смотри — двадцать пять тысяч трупов. За день добродетели ты перебил больше народу, чем за тридцать пять лет злодейства.

Гёц. Добавь еще, что убитые — те бедняки, кому я притворства ради роздал владенья Конрада.

Генрих. Черт возьми, ты их всегда терпеть не мог.

Гёц (поднял кулак). Пес! (Останавливается и начинает смеяться.) Чуть тебя не стукнул — значит, ты близок к правде. Ха! Ха! Вот мое больное место. Ну, дальше! Расскажи, как я их ненавидел, как использовал их благодарность для их же порабощения. Прежде я насиловал их души пыткой, потом насиловал добром. Селение превратилось в букет одураченных, увядших душ. Они, бедняги, как обезьяны, подражали мне во всем, а я, как обезьяна, перенимал ужимки добродетели. Они погибли как мученики, сами не зная за что. Послушай, поп, я предал всех на свете, даже своего брата, но жажды предавать не утолил. И вот ночью у крепостных стен Вормса я надумал предать Зло — только и всего. Но Зло не так-то легко предать. В кости тогда выпало не Добро, а только Зло, еще хуже прежнего. Впрочем, мне было наплевать, чудовище я или святой! Главное — я не хотел быть человечным. Скажи же, Генрих, что я обезумел от стыда: решил удивить небеса, чтобы спастись от людского презрения. Ну, чего же ждешь? Говори! Ах, верно, ты не можешь говорить, твоим голосом говорю я. (Подражая Генриху.) «Гёц, ты сменил не кожу, а язык. Свою ненависть к людям обозвал любовью, свое безумное стремление разрушать — великодушием. Но ты остался верен себе, остался тем же незаконнорожденным ублюдком»... (Снова говорит своим обычным голосом.) Боже, я подтверждаю, что он прав, я, обвиняемый, признаю себя виновным. Я проиграл процесс, Генрих. Ты доволен?

(Пошатнулся и прислонился к стене.)

Генрих. Нет.

Гёц. На тебя нелегко угодить.

Генрих. О господи! Это ли моя победа? Как она печальна.

Гёц. Что ты будешь делать, когда меня не станет? Ты будешь скучать без меня.

Генрих (указывая на дьявола). Он задаст мне немало работы. Времени не будет думать о тебе.

Гёц. А ты уверен, что они хотят меня убить?

Генрих. Уверен!

Гёц. Добрые люди! Я подставлю им шею, и все будет кончено! Какой хороший выход для всех.

Генрих. Ничто никогда не кончается.

Гёц. Ничто. Ах да, еще есть ад! Что ж, там я изменюсь!

Генрих. Нет! Не изменишься: мы уже в аду. Мой кум (показывая на дьявола) — он научил меня: земля лишь видимость. Есть небо и есть ад, только и всего. Смерть лишь родных водит за нос, для покойника все продолжается!

Гёц. И для меня все будет продолжаться?

Генрих. Все. Ты сможешь вечно наслаждаться самим собой.

Гёц. Когда я чинил Зло, Добро казалось близким. (Пауза.) Только руку протяни. И протянул, и оно в одно мгновение перестало быть Добром. Значит, Добро — мираж. Генрих, Генрих, возможно ли Добро?

Генрих. Веселенькая годовщина! Год и день тому назад ты у меня спросил о том же и я ответил: нет. Стояла ночь. Ты, глядя на меня, сказал, что я похож на крысу, а потом ты выкрутился, смошенничал. Что ж, смотри: вот снова ночь, точно такая же, как тогда, но кто из нас сегодня в мышеловке?

Гёц (шутовским тоном). Я.

Генрих. А выйдешь из нее?

Гёц (без шутовства). Нет, не выйду. (Ходит по сцене.) Господи, раз ты не даешь нам творить Добро, зачем вселяешь ты в нас столь сильное к нему стремление? Если ты не дозволил быть добрым, зачем ты лишил меня желания быть злым? (Шагает.) Забавно все-таки, что исхода нет!

Генрих. Зачем ты притворяешься, будто говоришь с ним? Знаешь ведь, что он не ответит.

Гёц. А почему он молчит? Почему он не хочет показаться мне? Ведь он предстал даже перед ослицей пророка.

Генрих. Ты ничего не значишь. Пытай слабых, мучь самого себя, целуй распутниц или прокаженных, погибай от лишений или излишеств — богу плевать на тебя.

Гёц. Что же тогда имеет значение?

Генрих. Ничто. Человек — ничто. Не удивляйся, ты это знал всегда. Ты знал это, бросая кости, не то зачем тебе было мошенничать?

Гёц хочет говорить.

Ты жульничал. Катерина видела. Ты поднял свой голос, желая заглушить молчание бога... Ты притворялся, что следуешь велению бога, а следовал только своей воле.

Гёц (раздумчиво). Да, это так.

Генрих (удивленно). Да, своей воле...

Гёц (так же). Всё я сам...

Генрих. Да, говорю тебе, да!

Гёц (подымая голову). Всё я сам, поп, ты прав, все сам! Я молил, я выпрашивал знака небес. Слал небесам мольбы — ответа нет. Небеса не знают даже