И, уверяя все время, пока спускался по лестнице, что он в высшей степени доволен, и в высшей степени восхищен, и в высшей степени потрясен, и в высшей степени польщен, Энджело-Сайрес Бентам, эсквайр, церемониймейстер, уселся в элегантный экипаж, который дожидался его, и укатил.

В назначенный час мистер Пиквик и его друзья, эскортируемые Даулером, отправились в Залы ассамблей и записали свои имена в книге — любезность, которая привела Энджело Бентама в еще большее восхищение. Так как всем нужно было запастись билетами на вечернее собрание и так как они еще не были готовы, мистер Пиквик решил, несмотря на все протесты Энджело Бентама, послать за ними Сэма в четыре часа дня на квартиру церемониймейстера на Квин-сквер. Совершив небольшую прогулку по городу и придя к единогласному заключению, что Парк-стрит очень напоминает те перпендикулярные улицы, которые случается видеть во сне, но по которым ни за какие блага в мире не удается пройти, они вернулись к «Белому Оленю» и послали Сэма с поручением, которое передал ему хозяин.

Сэм Уэллер надел шляпу весьма небрежно и элегантно и, засунув руки в карманы жилета, отправился не спеша к Квин-сквер, насвистывая при этом самые популярные мотивы, аранжированные совершенно по- новому для такого благородного инструмента, как шарманка или губная гармоника. Дойдя до того дома на Квин-сквер, куда его послали, он перестал свистеть и беззаботно постучался в дверь; на стук немедленно вышел лакей с напудренной головой, в превосходной ливрее и симметрического телосложения.

— Здесь живет мистер Бентам, старина? — осведомился Сэм Уэллер, нимало не смущенный тем ослепительным великолепием, какое явилось перед ним в лице напудренного лакея, облаченного в превосходную ливрею.

— Что нужно, молодой человек? — последовал высокомерный вопрос напудренного лакея.

— Если он живет здесь, то ступайте к нему с этой-вот карточкой и скажите, что мистер Уэллер ждет, понимаете? — сказал Сэм.

С этими словами он хладнокровно вошел в вестибюль и уселся.

Напудренный лакей очень громко хлопнул дверью и очень величественно нахмурился: но ни хлопанье, ни хмурый вид не произвели впечатления на Сэма, который разглядывал с критическим одобрением стойку красного дерева для зонтов.

По-видимому, отношение хозяина к визитной карточке расположило напудренного лакея в пользу Сэма, ибо, когда он передал ее и вернулся, он улыбался дружелюбно и сказал, что ответ сейчас будет готов.

— Очень хорошо, — отозвался Сэм. — Скажите старому джентльмену, чтобы он не вгонял себя в пот. Дело не к спеху, приятель, ну и верзила же вы… Я уже пообедал.

— Вы обедаете рано, сэр, — сказал напудренный лакей.

— Я нахожу, что лучше справляюсь с ужином, если обедаю рано, — ответил Сэм.

— Давно ли вы в Бате, сэр? — осведомился напудренный лакей. — Я не имел удовольствия слышать о вас раньше.

— Я пока еще не произвел здесь поразительной сенсации, — пояснил Сэм, — потому что я и другие модные джентльмены приехали только вчера вечером.

— Славное местечко, сэр, — сказал напудренный лакей.

— Похоже на то, — заметил Сэм.

— Хорошее общество, сэр, — продолжал напудренный лакей. — Лучшая прислуга, сэр.

— Я бы тоже так сказал, — отозвался Сэм. — Приветливые, простые ребята, слова из них не вытянешь.

— О, совершенно верно, вот именно, сэр! — подтвердил напудренный лакей, истолковав замечание Сэма как величайший комплимент. — Вот именно. Вы это употребляете, сэр? — осведомился рослый лакей, извлекая маленькую табакерку с лисьей головой, на крышке.

— Да, но чихаю, — ответил Сэм.

— Признаюсь, это нелегко, сэр, — согласился рослый лакей. — К этому нужно привыкать постепенно, сэр. Лучше всего практиковаться на кофе. Я долго носил с собой кофе. Он очень напоминает рапе[117], сэр.

Резкий звонок поставил напудренного лакея перед постыдной необходимостью спрятать лисью голову в карман и поспешить со смиренной физиономией в «рабочий кабинет» мистера Бентама. Кстати, знал ли кто человека, который ничего не читает и ничего не пишет, но у которого не было бы маленькой задней комнаты, именуемой «рабочим кабинетом»?

— Вот ответ, сэр, — сказал напудренный лакей. Боюсь, что он покажется вам обременительным по величине.

— Не стоит об этом говорить, — отозвался Сэм, беря письмо в самодельном конвертике. — Есть надежда, что мое истощенное тело как-нибудь выдержит.

— Надеюсь, мы еще встретимся, сэр, — сказал напудренный лакей, потирая руки и провожая Сэма до порога.

— Благодарю вас, сэр, — отозвался Сэм, — но не трудитесь, не утомляйтесь чрезмерно; вы очень любезны. Подумайте, как вы нужны обществу, и не допускайте, чтобы вам повредила непосильная работа. Ради ваших ближних берегите свое спокойствие; вы только подумайте, какая бы это была потеря!

С такими патетическими словами Сэм Уэллер удалился.

— Это очень странный молодой человек, — сказал напудренный лакей, глядя в след мистеру Уэллеру; физиономия лакея явно выражала, что он не может его раскусить.

Сэм ничего не сказал. Он подмигнул, тряхнул головой, снова подмигнул и весело удалился; лицо его, казалось, свидетельствовало о том, что он весьма позабавился.

Вечером, ровно в восемь часов без двадцати минут, Энджело-Сайрес Бентам, эсквайр, церемониймейстер, вышел из своего экипажа у входа в Залы ассамблей, все в том же парике, с теми же зубами, с тем же лорнетом, с теми же часами и печатками, с теми же кольцами, с той же булавкой, с тою же тростью.

Единственным заметным изменением в его внешности было то, что он надел более яркий синий фрак на белой шелковой подкладке, черные туго натянутые панталоны, черные шелковые чулки и бальные туфли, белый жилет и, если это только возможно, чуть-чуть сильнее надушился.

В этом наряде церемониймейстер, приступая к исполнению важных обязанностей, возлагаемых на него ответственной должностью, занял место в зале, чтобы принимать гостей.

В Бате был съезд, гости и шестипенсовики за чай вливались потоком. В бальном зале, в длинном игорном зале, в восьмиугольном игорном зале, на лестницах и в коридорах гул многочисленных голосов и шарканье многочисленных ног буквально оглушали. Платья шелестели, перья развевались, огни сияли, драгоценные камни сверкали. Слышалась музыка — не оркестра, ибо кадриль еще не началась, — а музыка тихих, легких шагов, в которую врывался чистый веселый смех — мягкий и нежный женский смех, очень приятный для слуха в Бате, так же как и в других местах. Блестящие глаза, разгоревшиеся от предвкушаемого удовольствия, сияли, и куда бы вы ни взглянули, какая-нибудь очаровательная фигура грациозно скользила в толпе и не успевала скрыться, как ее уже заменяла другая, такая же изысканная и обольстительная.

В чайном зале и вокруг карточных столов толпилось основательное количество чудных старых леди и дряхлых старых джентльменов, обсуждавших все мелкие сплетни и скандалы истекшего дня с таким вкусом и смаком, которые в достаточной мере свидетельствовали о степени удовольствия, извлекаемого ими из этого занятия. К этим группам примыкали три-четыре охотящиеся за женихами мамаши, делая вид, будто всецело поглощены разговором, но не забывая время от времени поглядывать искоса и с тревогой на своих дочерей, которые, помня материнский наказ использовать свою молодость наилучшим образом, уже начали предварительный флирт, теряя шарфы, путая перчатки, опрокидывая чашки и так далее, — все это как будто мелочи, но опытные особы добиваются благодаря им поразительно успешных результатов.

У дверей и в дальних углах расположились группами глупые юноши, демонстрирующие разнообразные виды фатовства и тупости, забавляя всех разумных людей, находившихся поблизости, своим шутовством и самодовольством и пребывая в блаженной уверенности, что они — предмет всеобщего восхищения. Таково мудрое и милосердное распределение даров провидением, против которого не будет возражать ни один добрый человек.

И, наконец, на задних скамьях, где они уже заняли места на весь вечер, сидели различные