удерживать Бруно, и он отправился в пивную. Через несколько минут он вернулся.

— Нет, его пока что нет, — сообщил малыш. — Он разговаривает с кем-то на улице, рассказывая, как здорово он напился на прошлой неделе.

Пока мы разговаривали, из двери вразвалочку вышел один из посетителей. В одной руке он держал трубку, в другой — кружку с пивом, и направился прямо к нам, словно собираясь поглядеть, что делается на улице. Трое раскрасневшихся и полупьяных приятелей, каждый из которых держал в руке по кружке с пивом, наблюдали за ним, высунувшись из окна.

— Ну как, не видно его? — спросил один из них.

— Никак не пойму, — отвечал гуляка, пошатываясь и вплотную подходя к нам. Сильвия поспешно потянула меня в сторону.

— Спасибо, милая, — проговорил я. — Я и забыл, что он нас не видит. А что было бы, если бы я остался на месте, а?

— Сама не знаю, — честно призналась девочка. — С нами с Бруно ничего бы не случилось, но вы — совсем другое дело. — Она сказала это своим обычным голосом, но гуляка ничего не заметил, хотя она стояла буквально в полушаге от него и смотрела прямо ему в лицо.

— Идет! Идет! — крикнул Бруно, указывая на дорогу.

— Идет! Наконец-то! — как эхо, подхватил гуляка. Едва не задев Бруно по голове, он протянул руку и трубкой указал на приближающегося приятеля.

— А ну-ка, хором! — крикнул из окна один из краснолицых выпивох, и в ответ добрая — точнее, пьяно-недобрая — дюжина голосов подхватила нестройным хором буйный припев:

Гуляка, пошатываясь, опять побрел в пивную, подтягивая залихватскую песню. И когда Вилли наконец подошел к дверям, на улице оставались только мы с детьми.

Он направился было к дверям, но дети опередили его. Сильвия взяла его за руку, а Бруно что было силы толкнул его в противоположную сторону и завопил: «Пшел прочь! Пади! Прочь отсюда!» (этому он, видимо, научился у извозчиков).

Вилли не обратил на них никакого внимания; он просто почувствовал странный толчок, и не более того. Однако он принял это за знак свыше и счел за благо пройти мимо.

— Нет, не пойду, и все, — пробурчал он. — Только не сегодня.

— Ну, кружечка пивка тебе не повредит! — заорали его друзья из окна. — И две не повредят! И дюжина тоже!

— Не-эт уж, — отвечал Вилли. — Я спешу, да и не хочу.

— Как? Ты — и вдруг не выпьешь, старина Вилли? — закричала вся пьяная компания. Но «старина Вилли» не пожелал вступать в спор и поспешно зашагал прочь. Дети следовали за ним, чтобы удержать, если он вдруг передумает.

Некоторое время он шел довольно быстрым шагом, засунув руки в карманы и насвистывая какую-то песенку. Его победа над собой была почти полной, но внимательный наблюдатель наверняка заметил бы, что его что-то мучило; допев один мотив, он поспешно принимался за другой, словно боясь тишины.

Нет, это был не старинный страх, вдруг овладевший им — страх, ставший его мрачным спутником каждую субботнюю ночь, когда он кое-как доползал до ворот сада и слышал крики и попреки жены, пробуждавшие в его усталой голове отзвук куда более грозного и неумолимого голоса — безразличия и безволия… О, это был совсем другой, новый страх: жизнь вдруг предстала ему в совершенно ином, ослепительном и непонятном, свете, и он никак не мог понять, как теперь пойдут их домашние дела, как к нему будут относиться жена и дочка… И эта неопределенность рождала в его душе пугающее чувство.

Наконец на его дрожащих губах умолк последний мотив, и Вилли, завернув за угол, увидел свой домик, у ворот которого, скрестив руки на груди, стояла его жена и понуро глядела на дорогу. На лице ее не выражалось ни искорки надежды — только мрачная тень каменного отчаяния…

— Привет, муженек! Как ты рано сегодня! — Эти слова, встретившие его, могли бы порадовать Вилли, если бы не горький тон, которым они были сказаны. — Ну, с чем вернулся домой из веселой компании? Наверняка с пустыми карманами, верно? Или пришел поглядеть, как умирает твоя дочка? Малышка просит есть, а у меня просто нечего дать ей! А тебе хоть бы что! — Жена распахнула калитку и впустила его, не спуская с муженька сердитого взгляда.

Муж ничего не ответил. Медленно, опустив глаза, он прошел в дом, а жена последовала за ним, не проронив ни слова. Но как только он уселся на стул, скрестил руки на груди и опустил голову, она продолжала свои упреки.

Мы подумали, что не будет ничего дурного, если мы войдем следом за ними: в другой раз нас мигом выставили бы, но на этот раз мы как-никак оставались невидимками и могли, словно бесплотные духи, свободно входить куда угодно.

Ребенок в колыбельке проснулся и громко заплакал, что растрогало моих маленьких друзей: Бруно бросился качать колыбель, а Сильвия бережно поправила подушки под головкой девочки. Но мать не обратила на плач никакого внимания, даже не вздохнула с облегчением, когда Сильвия мигом успокоила малышку. Она по-прежнему глядела на мужа; ее губы заметно дрожали (я думаю, муж догадывался, что она не в своем уме), а она все напрасно пыталась говорить с ним тем самым тоном попреков и обид, который был так хорошо знаком ему…

— Ну что, истратил — готова поклясться, что так и есть — весь свой заработок на это чертово пиво, напился как свинья и притащился домой?

— А вот и нет! — негромко, почти шепотом, пробормотал муж, выкладывая на стол содержимое карманов. — Вот он — заработок, жена. Все до последнего пенни.

Женщина всплеснула руками и схватилась за сердце, не в силах прийти в себя от изумления.

— Что, это чертово пиво куда-то подевалось?

— Никуда оно не девалось, — отвечал он голосом, в котором слышалась скорее печаль, чем обида. — Просто я сегодня решил не пить ни капли. Хватит! — вдруг воскликнул он, крепко хватив своим увесистым кулаком по столу и поглядев на жену сияющими глазами. — Больше я до самой смерти в рот не возьму ни капли этого проклятого пойла! Да поможет мне Всевышний Творец! — Тут его голос — а он почти прокричал последние слова — опять перешел на шепот и бедняга, опустив голову, закрыл лицо руками.

При этих словах женщина опустилась на колени перед колыбелью. Казалось, она не видела и не слышала мужа. Воздев руки к небу, она замерла, вновь и вновь повторяя:

— О боже! О боже!

Сильвия и Бруно мягко опустили ее руки, и она, сама того не замечая, обняла детей. Ее глаза были устремлены ввысь, а губы беззвучно шептали благодарственную молитву. Муж по-прежнему сидел, закрыв лицо руками и не произнося ни звука. Нетрудно было заметить, что беззвучные рыдания сотрясали его с головы до пят.