— И какие же представления бывают в твоем Театре? — спросил я.

— Сначала они отмечают свой день рождения, — отвечала Сильвия. — А потом Бруно исполняет всякие кусочки из Шекспира и рассказывает им что-нибудь.

— Думаю, им больше всего нравится угощенье в день рожденья. Не так ли?

— Знаете, их вообще собирается очень мало. Ведь рты у них всегда на замке, никто никому ничего не рассказывает. Может, оно и к лучшему, — добавила она, — потому что Бруно любит готовить все сам, а повар из него, понятно, неважный. Ну вот, теперь все в сборе. Не могли бы вы помочь мне посадить их головой к сцене?

Мы быстро справились с этой задачей, хотя лягушки-зрители все время отчаянно квакали.

— Как ты думаешь, что они говорят? — обратился я к Сильвии.

— Они говорят: «Квавилка, квавилка!» Что с ними будешь делать? Не желают пользоваться вилками, и все тут! — сердито проворчала она. — И те, кто хочет полакомиться угощеньем, просто разевают рты, и Бруно тотчас кладет в них что-нибудь.

В этот момент появился Бруно. На нем красовался маленький фартучек: знак того, что он — повар. В руках он держал кастрюлю какого-то жуткого варева, изображавшего суп. Я очень внимательно наблюдал за тем, как малыш расхаживает между лягушками, но так ни разу и не заметил, чтобы хоть одна из них открыла рот, за исключением одного несмышленыша, да и тот, надо полагать, просто зевнул. Однако проворный Бруно тотчас влил бедняге в рот полную ложку супа, так что несчастный лягушонок еще долго не мог откашляться.

Делать было нечего: пришлось нам с Сильвией поделить этот злосчастный суп, да еще делать вид, будто он нам нравится, хотя на самом деле приготовлен он был просто ужасно.

Я едва смог проглотить ложку этого жуткого варева («Это летний суп „Сильвия“», как величал его Бруно), честно признавшись, что он не особо вкусный. Отведав его, я уже больше не удивлялся, почему это гости-лягушки неизменно держат рот на замке.

— А из чего же приготовлен твой суп, Бруно? — спросила Сильвия, с дрожью поднося ложку к губам. Ее личико тотчас исказила гримаса отвращения.

Ответ Бруно был, прямо скажем, успокаивающим:

— Из кусочков всякой всячины.

Начало ответа позволяло надеяться, что он скажет «Из кусочков Шекспира», как выразилась Сильвия по поводу пьес, которые исполнял Бруно. Девочка была всецело занята тем, что то и дело поворачивала лягушек головой к сцене. Затем Бруно предстал перед ними в своем обычном виде и начал рассказывать им занимательную историю, сочиненную им самим.

— А у истории будет мораль, а? — обратился я к Сильвии. Бруно тем временем спрятался за кустами, переодеваясь для исполнения первого «кусочка».

— Думаю, да. — задумчиво произнесла Сильвия. — Мораль в них всегда есть, только он слишком торопится изложить ее.

— Но неужели он будет читать все эти кусочки из Шекспира?

— Нет, что вы, он их только разыгрывает, — отвечала Сильвия. — Я должна поглядеть, как он оделся, и объяснить лягушкам, какой это персонаж. А они, как нарочно, такие нетерпеливые! Только и слышно, что они то и дело переспрашивают: «Как-квак?» — Так оно и оказалось: не успела Сильвия толком объяснить им, как они тут же начали донимать бедную девочку расспросами:

— Как-как? Квак-как?

— Но почему они так упрямо спрашивают, еще ничего не видя?

— Сама не знаю, — отвечала Сильвия. — Но они всегда поступают так. А иной раз они начинают свои расспросы за неделю, а то и за две до спектакля!

(Итак, знайте, что, когда вы слышите какое-то особенно меланхолическое кваканье лягушек, вы можете не сомневаться, что они просто-напросто спрашивают Бруно, кваким — то бишь каким — будет следующий кусочек Шекспира: «Квак-как? Это что-нибудь интересненькое, а?»)

В этот момент хор любопытниц резко умолк: на сцену неожиданно выскочил Бруно и, хлопнув в ладоши, приказал лягушкам повернуться к сцене.

Увы, самая старая и толстая лягушка, которую никогда не удавалось усадить как следует и которая поэтому не имела ни малейшего представления о том, что же происходит на сцене, осталась безучастной. Она толкнула мордочкой соседних лягушек, а те, в свою очередь, подали пример остальным и попросту отвернулись от сцены. Ну, раз так, заявил Бруно, то незачем и исполнять кусочек из Шекспира, если на тебя никто не смотрит (меня он, как видно, в расчет не принимал.) И бедный малыш, схватив прутик, принялся поворачивать своих зрительниц, орудуя им в куче лягушек подобно тому, как вы ложечкой размешиваете в чашке сахар, до тех пор, пока хотя бы один огромный выпученный глаз не оказался обращенным в сторону сцены.

— Ах, Сильвия, придется тебе пойти и сесть рядом с ними, — в отчаянии воскликнул он. — Сколько раз я усаживал эту пару нос к носу мордой к сцене, а они отворачиваются, да и все тут!

Сильвия послушно заняла место «церемониймейстерши», а Бруно опять исчез за сценой, чтобы переодеться для исполнения первого «кусочка».

— Гамлет! — неожиданно объявил он тем самым нежным голоском, к которому я так привык.

Кваканье тотчас умолкло, и я повернулся к сцене, удивляясь, что общего может быть между Бруно и знаменитейшим персонажем Шекспира.

Гамлет, согласно оригинальной сценической интерпретации Бруно, был одет в короткий плащ (которым он то и дело прикрывал нижнюю часть лица, словно его постоянно мучила зубная боль) и расхаживал по сцене на цыпочках. «Быть иль не быть?» — воскликнул Гамлет нежным голоском и несколько раз перекувырнулся через голову, широким жестом сбросив плащ.

Я был слегка разочарован: трактовка Бруно оставляла желать лучшего с точки зрения чувства собственного достоинства героя.

— И что же, он ничего больше не прочтет? — шепотом спросил я у Сильвии.

— Думаю, нет, — тоже шепотом отозвалась девочка. — Если он кувыркается через голову, это означает, что он не знает текста.

Бруно оставил меня в недоумении: он мигом исчез со сцены, и лягушки тотчас начали спрашивать имя следующего героя.

— Вы его отлично знаете! — воскликнула Сильвия, повернув двух или трех лягушат, которым вздумалось усесться спиной к сцене. — Макбет! — объявила она, когда на подмостках появился Бруно. — Не Квакбет, а Макбет!

Макбет был облачен в нечто, что он перекинул через плечо, полагая, что это и есть настоящий шотландский плед. В руке у него красовался огромный шип, который он держал так, словно и сам побаивался его.

— Кинжал ли это? — в раздумье вопросил Макбет, и хор лягушек тотчас ответит ему:

— Шип! Шип! (Со временем я тоже научился понимать их кваканье.)

— Нет, это кинжал! — решительным тоном заявила Сильвия. — Придержите язычки! — И реплики сомневающихся тотчас смолкли.

Насколько мне известно, Шекспир забыл поведать нам о том, что Макбет в частной жизни имел эксцентрическую привычку кувыркаться через голову, но Бруно, по-видимому, считал это естественной чертой характера персонажа и, продемонстрировав зрителям несколько отчаянных сальто, опять куда-то исчез. Через несколько мгновений он вернулся на сцену с пучком шерсти (вероятно, оставленным на шипе какой-нибудь заблудившейся овцой), изображавшим великолепную бороду, доходившую ему до пят.

— Шейлок! — провозгласила Сильвия. — Ах, нет, прошу прощения! — тотчас поправилась она. — Король Лир! Я просто не заметила короны! (Бруно сделал себе просто замечательную корону, вырезав серединку цветка одуванчика. Она очень шла ему!)

Король Лир скрестил руки на груди (поверх роскошной бороды, разумеется) и, мелодично продекламировав: «Король до кончиков ногтей!» — сделал паузу, словно ожидая, что зрители кинутся проверять, действительно ли он настоящий король. Здесь я, при всех возможных возражениях со стороны такого выдающегося шекспироведа, как Бруно, должен высказать свою точку зрения. Она состоит в том, что наш поэт вряд ли хотел показать, что три его величайших трагических персонажа имеют столь схожие