набалдашник своей палки, так что они служили как бы подушкой для морщинистого лица, выражавшего терпение и усталость.
— Пошел, пошел отсюда! — грубо окликнул старика станционный смотритель. — Убирайся лучше подобру-поздорову! Сюда пожалуйте, Госпожа! — продолжал он совершенно другим тоном. — Не угодно ли вам присесть, леди. Поезд будет через несколько минут. — Отвратительное заискивание и лакейство его, без сомнения, объяснялось адресом, указанным на одном из тюков багажа, где их владелица именовалась «леди Мюриэл Орм, направляется в Эльфстон через Фэйфилд».
Пока я наблюдал за тем, как старик медленно поднялся на ноги и сделал несколько шагов к краю платформы, у меня в голове сами собой сложились строки:
Но леди почти не обратила внимания на этот эпизод. Искоса взглянув на «изгнанника», который едва держался на ногах, опираясь о палку, она повернулась ко мне.
— Знаете, это вовсе не американское кресло-качалка! Я бы тоже хотела, — проговорила она, освобождая мне место рядом, — сказать словами Гамлета: «Сядь, отдохни…» — И весело расхохоталась.
«…Мятежный дух», — продолжил я гамлетовскую фразу. — Да, это точное описание пассажиров железных дорог! А вот и замечательный пример, — продолжал я, когда крошечный местный поезд остановился у платформы и носильщики, бросившись к дверям купе, распахнули их. Один из них помог бедному старцу подняться в купе третьего класса, а другой почтительно проводил нас с дамой в вагон первого класса.
Дама пошла было за ним, но затем обернулась и поглядела на недавнего соседа.
— Бедный старец! — вздохнула она. — Какой у него слабый и болезненный вид! Ужасно стыдно, что его так грубо выпроводили. Мне очень жаль… — Вокруг быстро темнело, и эти слова были обращены не столько ко мне, сколько представляли собой размышления вслух. Я отошел на несколько шагов и остановился, поджидая ее, чтобы проводить до купе, где мы и продолжили разговор.
— Шекспир наверняка, хотя бы во сне, путешествовал по железной дороге: «мятежный дух» — фраза просто гениальная.
— «Мятежный», без сомнения, относится к разного рода книжкам, которые читаются исключительно в вагоне поезда. Даже если бы Пар не сделал ничего иного, он, по крайней мере, привнес в английскую литературу совершенно новый жанр!
— Вне всякого сомнения, — отозвался я. — Истинный источник всех наших медицинских справочников и книг по кулинарии…
— О, нет, нет! — прервала она меня. — Я не имела в виду нашу Литературу. Мы ведь люди совершенно ненормальные… Но книжки — это ужасное чтиво, где на пятнадцатой странице появляется Убийца, а на сороковой играется счастливая свадьба, — неужели все это тоже объясняется действием Пара?
— А вот когда мы будем ездить на электропоездах — позволю себе развить вашу теорию, — мы перейдем с книжек на листовки, и убийство и свадьба у нас будут мирно соседствовать на одной и той же странице.
— Да, прогресс, достойный Дарвина! — с пафосом воскликнула дама. — Правда, вы поворачиваете эту теорию в обратном направлении. Вместо того чтобы развить мышь в слона, вы превращаете слона в мышь!
Здесь поезд очутился в туннеле, и я, откинувшись на спинку, на мгновение закрыл глаза, пытаясь воскресить в памяти отдельные моменты сна. «Мне показалось, это…» — сонным голосом пробормотал я; но тут фраза начала развиваться сама, по принципу «ты думаешь, что видишь — он думает, что видит», и неожиданно превратилась в странную песенку:
И что за сумасбродное создание распевало эти сумасбродные слова! Судя по виду, это был Садовник, судя по тому, как он размахивал граблями — безумный, судя по тому, что он то и дело пускался отплясывать удалую жигу, — более чем безумный, а если судить по воплям, которыми он сопровождал пение последней строки строфы, — самый безумный на свете.
Эти слова скорее относились к нему самому как обладателю слоновьей ноги; но во всем остальном он был, что называется, мешок с костями, и даже пучки сена, торчавшие из него во все стороны, свидетельствовали, что он когда-то был набит сеном, но теперь почти все сено повылезло.
Сильвия и Бруно терпеливо дожидались, когда он закончит первую песенку. Наконец Сильвия вышла чуть вперед (Бруно застеснялся и отвернулся) и представилась, проговорив:
— Здравствуйте! Меня зовут Сильвия!
— А что это там за существо? — спросил Садовник.
— Какое существо? — удивилась Сильвия, оглянувшись. — А, это Бруно. Он мой брат.
— А вчера он тоже был твоим братом? — озабоченно спросил Садовник.
— Разумеется, был! — воскликнул Бруно, который потихоньку приближался к ним. Ему вовсе не улыбалась перспектива не принимать участия в разговоре.
— Ах вот как! — со вздохом проговорил Садовник. — Подумать только, как все меняется. Куда ни погляди, все стало другим. Но я помню свои обязанности! Я каждое утро встаю в пять…
— О-о-о! — протянул Бруно. — А меня не заставишь подняться в такую рань. Это так же ужасно, как быть червяком! — добавил он вполголоса.
— Стыдно так долго лениться по утрам, Бруно! — возразила Сильвия. — Не забывай, ранняя пташка клюет червячков!
— Ну и пусть, на здоровье! — позевывая, отвечал Бруно. — Мне эти червяки вовсе не нравятся. Поэтому-то я и валяюсь в постели до тех пор, пока ранняя пташка не склюет их всех!
— Удивляюсь, с каким лицом вы говорите мне всю эту чепуху! — крикнул Садовник.
На что Бруно резонно ответил:
— Лицо тут ни при чем: это все рот.
Сильвия решила переменить тему.
— Это вы ухаживаете за этими цветами? — мягко спросила она. — Какой замечательный у вас сад! Знаете, я хотела бы остаться здесь жить.
— Зимой по ночам… — начал было Садовник.
— Я чуть было не забыла, зачем мы сюда пришли! — прервала его Сильвия. — Не будете ли столь любезны позволить нам пройти? Сюда только что пошел старый Нищий; видите ли, он был голоден, и Бруно хотел дать ему кусок кекса!
