идти пешком.

— Зря теряете время. — И, не обращая больше на меня внимания, Смоллвуд крикнул тем, кто находился в санях:

— Слезайте, кому говорят! Вы слышали меня, Левин? А ну, живо!

— У меня что-то с ногами. — При ярком свете фары мы увидели гримасу боли на его лице. Надо же, и столько времени молчал. — Наверно, обморожены.

А может, затекли…

— Вниз, живо! — резким голосом скомандовал Смоллвуд.

— Сию минуту. — Перекинув ногу через край саней, Левин оскалил зубы от боли. — Похоже, не смогу…

— Может, пулю влепить? Сразу зашевелишься, — бесстрастно выговорил мнимый проповедник.

Выполнил бы он свою угрозу или нет, не могу сказать. Скорее всего, нет.

Безотчетная жестокость, как я успел заметить, была не свойственна этому человеку. Не думаю, чтобы он был способен убить или ранить кого-то без повода.

Но Джонни был иного мнения. Подойдя к злоумышленнику на несколько шагов, он угрожающим голосом произнес:

— Не смей трогать его, Смоллвуд.

— Да неужели? — принимая вызов, отозвался тот. — Прихлопнуть вас обоих, как мух.

— Как бы не так! — зловещим шепотом проговорил боксер. Во внезапно возникшей тишине слова его прозвучали отчетливо. — Только тронь моего старика, и я тебе шею сверну, как гнилую морковку. Можешь хоть всю обойму в меня всадить. — Он присел, похожий на большую кошку, изготовившуюся к прыжку. Носки ботинок уперлись в наст, сжатые кулаки выставлены чуть вперед.

Я был уверен, что юноша выполнит свою угрозу, в долю секунды преодолев ничтожное расстояние, отделявшее его от лжепроповедника. Очевидно, понял это и Смоллвуд.

— Твой старик? — переспросил он. — Отец, что ли? Зейгеро кивнул.

— Хорошо, — ничуть не удивился преступник. — Полезай вместе с ним в кузов, Зейгеро. Обменяем его на немку. Кому она нужна!

Ход его мыслей был понятен. Хотя мы не представляли для Смоллвуда и Корадзини никакой опасности, ни тот, ни другой рисковать не хотели. Левин был более надежной гарантией надлежащего поведения Джонни, чем Елена.

При поддержке сына Солли доковылял до кузова. Поскольку оба преступника были вооружены, сопротивляться было бесполезно. Смоллвуд разгадал наши намерения. Он понимал: нам терять нечего, и в критический момент мы накинемся на него, невзирая на то, что он вооружен.

Однако он понимал и другое: мы не настолько безрассудны, чтобы пойти на самоубийство, если нам ничто не будет угрожать.

Когда Левин забрался в кузов, Смоллвуд обратился к сидевшей напротив него девушке:

— Вон отсюда!

Все произошло поразительно быстро, как это бывает, когда случается неизбежное. Я подумал, что Елена Флеминг действовала по заранее разработанному плану, пытаясь отчаянным поступком спасти нас. Но впоследствии понял, что случившееся было результатом тех мучений, которые столько часов испытывала девушка, сидя со связанными руками в тряском, холодном кузове. Ведь у нее была сломана ключица.

Проходя мимо Смоллвуда, она споткнулась. Лжепастор поднял руку — не то для того, чтобы помочь ей, не то, чтобы оттолкнуть. Не успел он сообразить, что происходит — от кого другого, а от Елены он этого не ожидал, — как девушка пинком выбила из рук у него пистолет. Тот упал на снег. Бандит прыгнул следом. Спешка оказалась излишней. Услышав грозное рычание Корадзини, мы отказались от мысли воспользоваться удобным случаем и напасть на преступников. Схватив пистолет, Смоллвуд рывком повернулся к Елене, глаза его превратились в злобные щелки, зубы обнажились, как у хищника.

Я снова ошибся в отношении мнимого пастора. Такой способен убить и безо всякой причины.

— Елена! — громко вскрикнула миссис Дансби-Грегг, находившаяся ближе всех к служанке. — Берегись! — Она кинулась к девушке, чтобы оттолкнуть ее в сторону, но Смоллвуд, похоже, даже не видел ее. Он был вне себя от ярости, и никакая на свете сила не помешала бы ему нажать на спусковой крючок.

Пуля попала прямо в спину молодой аристократки, и несчастная женщина упала ничком в покрытый ледяной коркой снег.

Смоллвуд сразу же сумел взять себя в руки, словно и не было только что вспышки бешеного гнева. Не произнеся ни слова, он кивнул сообщнику и вскочил обратно в кузов. Затем направил на нас прожектор и пистолет. Корадзини увеличил обороты двигателя и включил передачу. Держа курс на запад, трактор уходил в темноту.

Сбившись в кучку, одинокие и брошенные, мы смотрели, как движется мимо нас вездеход, таща за собой сани и нарты, за которыми бежали на свободных поводках наши ездовые собаки.

Услышав голос молодой немки, я поспешно нагнулся к ней.

— «Елена». Она назвала меня «Еленой», — каким-то странным, словно удивленным голосом повторяла девушка. Я уставился на нее как на полоумную, затем перевел взгляд на убитую, лежавшую у моих ног миссис Дансби-Грегг.

Удалявшиеся габаритные огни «Ситроена» исчезли совсем, шум мотора затих. Нас окружали вьюга и кромешная тьма.

Воспоминания о той жуткой белой мгле, о мучениях, которые пришлось нам претерпеть в ту долгую, как вечность, ночь, никогда не изгладятся из моей памяти.

Сколько же часов брели мы по следам трактора, шатаясь точно пьяные или умирающие? Шесть, восемь, десять? Мы этого не знали и никогда не узнаем.

Время как самостоятельная система измерения перестало для нас существовать.

Каждая секунда представляла собой мерило бесконечных мучений. Мы брели, выбиваясь из сил; каждая минута воспринималась нами как целый эон,[4] наполненный страданиями; каждый час — вечностью. Мышцы ног жгло как огнем, руки, ступни и лицо мерзли от холода, в голове стоял туман. Никто из нас, я уверен, не надеялся пережить эту жуткую ночь.

Мне так и не удалось вспомнить, какие же мысли и чувства владели нами в эти часы. Помню лишь отчаяние, какого никогда еще не испытывал. Мучительное унижение и досаду на самого себя оттого, что позволил обмануть себя как ребенка, что был бессилен противопоставить что-либо изобретательности и находчивости этого гениального гада. Я думал о миссис Дансби-Грегг, о перепуганной и связанной Маргарите, взятой в заложники. Представлял себе, как она сидит в раскачивающемся из стороны в сторону кузове трактора, поглядывая на Смоллвуда, стиснувшего в руке пистолет. На смену досаде внезапно пришла всепоглощающая злоба. Но лишь на непродолжительное время. И еще я испытывал чувство прежде неведомого страха. Страха, сковавшего мое сознание.

То же самое, думаю, происходило и с Джонни Зейгеро. После гибели миссис Дансби-Грегг он не проронил ни слова. Он трудился не щадя себя. Наклонив голову, он шел, словно заведенный. Не раз, думаю, юноша досадовал на свою оплошность, которую допустил, признавшись, что Солли Левин его отец.

Джекстроу был столь же немногословен, как и все остальные. Не желая делиться своими мыслями, он говорил лишь в крайних случаях. Винил ли он меня за то, что случилось, не знаю. Полагаю, что нет. Не таков у него характер. О чем он думал, я догадывался, потому что знал его буйный темперамент.

Попадись нам Смоллвуд и Корадзини безоружными, мы, не колеблясь, задушили бы их голыми руками.

Мы все трое измучились, обморозились. Потрескавшиеся губы кровоточили, от жажды и голода мы