палочки. Ни пенни и ничего из мебели.

Ничего!

Ее взгляд становится жестче, вокруг рта стягиваются морщинки. Она изо всех сил сжимает мое запястье, хотя и не осознает этого. Какое-то мгновение она не только сердится, но явно страдает.

На другом конце стола между Боско и Н. Элизабет Эриксон вспыхивает спор. Он орет и ругает «Скорую помощь» и государственную систему страхования, которая должна обеспечивать из федеральных фондов медицинское и больничное обслуживание престарелых, и вообще поносит всех республиканцев, а она указывает на какую-то бумажку и пытается объяснить, почему из фондов социального обеспечения не оплачиваются счета некоторых врачей. Смут медленно встает и подходит к ним узнать, не может ли он чем помочь. Букеровский клиент отчаянно пытается овладеть своими эмоциями, но слезы текут у него по щекам, и Букер начинает падать духом. Он заверяет старика, что да, конечно, он, Букер Кейн, обязательно изучит вопрос и все уладит. Гул кондиционера заглатывает некоторые слова. Со столов убирают чашки и тарелки, настольные игры в полном разгаре – китайские шашки, поддавки, бридж и изобретенное Милтоном Брэдли настенное лото.

По счастью, большинство стариков явились сюда из-за ленча и ради общения, а вовсе не за юридическими советами.

– Но почему вы их хотите всего лишить? – спрашиваю я.

Мисс Берди отпускает мое запястье и трет себе глаза.

– Ну, это очень личное, и я не хочу пускаться в подробности.

– Довольно справедливо. А кто получит деньги? – спрашиваю я, внезапно опьяняясь властью, только что дарованной мне: написать магические слова, которые обыкновенных людей превратят в миллионеров. Я улыбаюсь ей настолько же тепло, насколько и фальшиво.

– Еще не решила кто, – отвечает она задумчиво и оглядывается вокруг, словно играет в какую-то игру. – Я не уверена до конца, как ими распорядиться.

Ну хорошо, а как насчет того, чтобы мне миллиончик?

Скоро «Тексако» предъявит мне судебный иск на четыре сотни. Мы прервали переговоры, и меня уведомил об иске их поверенный. Да еще хозяин дома, в котором я живу, предупредил, что выселит меня, так как уже два месяца я не плачу за квартиру. А я сижу и болтаю о том о сем с самым богатым человеком, которого я когда-либо встречал и который, может быть, недолго проживет, но пока вальяжно размышляет, кто получит ее деньги и сколько.

Мисс Берди подает мне лист бумаги, на котором аккуратно узкой колонкой напечатаны имена, и говорит:

– Вот этих внуков я хочу оделить, они еще меня любят. – Она прикрывает ладошкой рот и наклоняется к моему уху. – Даю каждому по миллиону долларов.

Рука у меня дрожит, пока я царапаю что-то в своем блокноте. Блеск? Так вот просто, одним росчерком пера, я создал на бумаге четырех миллионеров.

– А что с остальными? – спрашиваю я шепотом.

Она резко откидывается назад и произносит:

– Ни гроша! Они мне не звонят, никогда не посылают ни подарков, ни открыток. Вычеркнуть их.

Если бы у меня была бабушка, стоящая двадцать миллионов, я бы каждую неделю посылал ей цветы, через день открытки, шоколадки по дождливым дням, а в ясные – бутылку шампанского. Я бы звонил ей каждое утро и два раза перед сном. Каждое воскресенье я сопровождал бы ее в церковь и сидел с ней рядышком, держа ее за руку во время службы, а затем мы шли бы на завтрак плюс ленч, а потом на аукцион, в театр или на выставку картин, и вообще к черту, к дьяволу, куда только бабуся ни захотела бы. Я бы о своей бабушке позаботился. И я уже подумываю о том, чтобы начать делать то же самое для мисс Берди.

– О'кей, – говорю я солидно, словно не впервые занимаюсь составлением завещаний, – ничего для ваших детей?

– Я уже сказала. Абсолютно ничего.

– А можно спросить, чем они перед вами провинились?

Она тяжело вздыхает, словно сил у нее больше нет, и глазеет по сторонам, как будто ей очень не хочется мне ничего рассказывать, но затем опирается на локти и приступает к повествованию.

– Ладно, – шепчет она. – Рэндолф, старший, ему уже почти шестьдесят, только что женился – и это уже в третий раз – на маленькой потаскушке, которая все время требует денег. И что бы я ни оставила ему, она все промотает до цента, и я скорее оставлю эти деньги вам, Руди, чем собственному сыну. Или профессору Смуту, да кому угодно, но не Рэндолфу, вы понимаете, что я имею в виду?

Сердце у меня останавливается. Вот оно, рукой подать, рядом, совсем рядом. С первым же клиентом напал на золотую жилу. К черту «Броднэкс и Спир» и все эти консультации!

– Вы не можете оставить деньги мне, – произношу я с самой любезной улыбкой. Но мои глаза, и даже губы, и рот, и нос умоляют ее сказать: «Нет, я оставлю вам! Черт возьми! Это мои собственные деньги, и я их оставлю кому захочу, и если я хочу оставить вам, Руди, то берите их, черт вас возьми! Они ваши!»

Но вместо этого она говорит:

– Все остальное получит достопочтенный Кеннет Чэндлер. Вы его знаете? Он все время выступает по телевидению, из студии в Далласе, и он замечательно распоряжается нашими пожертвованиями. Строит дома, покупает детское питание, проповедует Библию. И я хочу, чтобы он получил эти деньги.

– Телевизионный проповедник?

– О, он гораздо больше, чем обычный проповедник. Он и учитель, и государственный деятель, и советник, он обедает с руководителями правительства, и к тому же, знаете, такой красавчик. У него копна седых кудрей, поседел раньше времени, конечно, но он ни за что не позволит прикоснуться к ним и привести в порядок.

– Конечно. Но…

– Он мне звонил позавчера вечером. Можете представить? Этот голос, такой нежный, словно шелк, когда слышишь его по телевизору, но по телефону он просто искусительный. Вы понимаете, что я имею в виду?

– Да, думаю, что понимаю. А почему он вам позвонил?

– Ну, в прошлом месяце я послала свои взносы за март и написала ему коротенькую записку, где сообщила, что собираюсь переделать свое завещание, что мои дети меня покинули и что я подумываю, не оставить ли мне деньги на нужды его паствы. Не прошло и трех дней, как он позвонил сам – у него такой чудный и такой вибрирующий голос по телефону – и хотел узнать, сколько я предполагаю оставить денег. Так я его прямо огорошила, назвав цифру, и он с тех пор все время звонит. Говорит, что даже прилетит ко мне на своем самолете, если я пожелаю.

Я никак не мог найти подходящие слова. Смут держал Боско за руку, пытался его успокоить и снова усадить перед Н. Элизабет Эриксон, которая в данный момент потеряла всю свою самоуверенность. От смущения, что так все неудачно получилось с ее первым клиентом, она готова была залезть под стол.

Она озиралась вокруг, и я ей улыбнулся, чтобы она знала: я, мол, все вижу. Рядом с ней Ф. Франклин Доналдсон-четвертый был глубоко поглощен переговорами с пожилой четой.

Они обсуждали документ, который по виду тоже должен быть завещанием. И я безумно радуюсь, понимая, что завещание, которое я держу в руках, гораздо выгоднее, чем то, над которым он сосредоточенно хмурится.

Я решаю переменить предмет разговора:

– Мисс Берди, вы сказали, что у вас двое детей. Рэндолф и…

– Да, Делберт. О нем тоже забудьте. Он мне уже три года не звонит и никак о себе не напоминает, живет во Флориде.

Долой, долой, долой!

Я черкаю ручкой, и Делберт теряет свои миллионы.

– Надо посмотреть, что делает Боско, – внезапно вспоминает она и вскакивает с места. – Он такой несчастный, жалкий человечек, ни семьи, ни друзей, кроме нас.