верх над дистриктами, что революционный подъем на некоторое время неизбежно сменится отливом.
И значительная вина за все это исторически лежит на Жорже Дантоне.
Именно здесь он впервые в полном объеме раскрыл все внутренние противоречия, заложенные в его кипучей натуре, свою боязнь перед слишком решительными действиями народных масс.
Ему же первому было суждено и поплатиться за эту двойственность и противоречивость.
Ибо, как и предвидел Байи, дело Марата с неизбежностью вызывало к жизни дело Дантона.
Злой дьявол превращается в доброго
Собственно говоря, «дело Дантона» началось уже давно: быть может, в декабре, а то и раньше. И началось оно совершенно неофициально.
Едва лишь имя Дантона стало приобретать известность, как вокруг этого имени легла тень.
Змеей поползли слухи:
– Он сумасшедший! Он выступает с вздорными проектами, один хуже другого! Он хочет подорвать всякий порядок, разрушить все нормы жизни!
– Сумасшедший? Это провокатор! Ни одному его слову нельзя верить! Он работает в тайной полиции!
– Что вы! Это английский шпион! Он, как и его креатура, Паре, продался за английское золото!
– За английское? Вполне возможно. Но за французское-то уж наверняка! Дантон – это шавка Орлеанского дома, холуй, который за хороший обед и ласковый прием в лепешку разбивается для принца Филиппа, делает все возможное, чтобы обеспечить ему престол!
– Нет, вы ошибаетесь. Дантон куплен двором. Недаром он адвокат при Королевских советах! И за свою-то должность он заплатил деньгами, полученными из королевской шкатулки!
– Слишком много чести! Дантон просто работает на Мирабо! Мирабо хотел бы занять место Байи, вот он и платит этому авантюристу, который прокладывает ему дорогу!
– Дантон продается каждому, кто желает его купить. Вот откуда у него такие средства. А потом он, в свою очередь, скупает голоса кордельеров: поэтому-то он и председатель дистрикта, и уполномоченный, и комиссар, поэтому-то его и выдвинули в Коммуну!..
Слухи росли и ширились.
Дело дошло до того, что дистрикт счел себя обязанным выступить с официальным протестом.
Одиннадцатого декабря в особом постановлении кордельеры выражают признательность своему «дорогому председателю», восхваляют его доблесть, честность, патриотизм, «как военного и гражданина», и «отбрасывают всякое подозрение в неблаговидных с его стороны поступках».
Этот акт был разослан по всем остальным пятидесяти девяти округам столицы.
Клеветники потирали руки.
Тем, что дистрикт выступил с подобным заявлением, он юридически признал, что слухи существуют. А ведь – хе, хе!.. – каждому известно: нет дыма без огня!
Агентура господина Байи работала на славу. Почтенный академик хорошо отомстил тому, кто величал его «сатрапом» и «вором».
Но это было лишь начало.
События 22 января предоставили в руки врагов Дантона благодарный материал, а слабость, проявленная трибуном, давала полную уверенность, что этот материал можно будет тотчас же пустить в ход.
Теперь уже речь шла не о том, чтобы ославить ненавистного демагога. Теперь, казалось, ничто не мешало упрятать его за решетку!..
Просматривая бумаги, связанные с делом Марата, королевский прокурор верховного суда Шатле обратил внимание на некоторые весьма любопытные места в протоколах показаний судебных приставов.
Вновь и вновь перечитывал прокурор отчеркнутые места.
Нет, он не ошибся.
Наконец-то правосудие обладает неоспоримыми уликами против кордельерского главаря! Бедняга в запальчивости сам подписал свой приговор. Он открыто угрожает правительству и подбивает граждан на бунт. Он готов призвать двадцать тысяч мятежников из предместий. Превосходно! К нему вполне может быть применен закон против поджигателей и смутьянов!
И, сделав красными чернилами замечания на полях протоколов, прокурор немедленно переслал их мэру.
Господин Байи не задержал столь важных бумаг.
Двадцать девятого января прокурор составил обвинительный акт.
А 17 марта королевским судом Шатле был издан декрет об аресте и заключении в тюрьму адвоката при Королевских советах господина д'Антона.
Для Жоржа это был гром с ясного неба.
Он давно уже забыл и думать о «деле Марата».
Двадцать третьего января, несмотря на злобное противодействие со стороны клевретов господина Байи, он вступил в Ратушу и занял место в Генеральном совете Коммуны.
В тот же день кордельеры переизбрали его своим председателем.
Его слава и популярность возрастали с недели на неделю.
И вдруг – на тебе, получай!..
Ну, нет. Так-то просто он им не дастся.
Конечно, полгода назад его бы в подобном случае сцапали без разговоров. Тогда никто и не пикнул бы в его защиту. Но теперь… Теперь его знает весь Париж, и заступников у него будет более чем достаточно!
А потому он может спокойно сказать:
– Руки коротки, господа! Скорее ваш знаменитый суд Шатле полетит в тартарары, нежели Жорж Дантон станет его добычей!
И Жорж, не теряя ни мгновенья, принялся за работу.
Прежде всего он обратился к избирателям.
Кордельеры тотчас же подняли свой голос. На следующий день после опубликования декрета был составлен внушительный протест, направленный к остальным дистриктам.
Подавляющее большинство округов поддержало кордельеров и выразило негодование по поводу действий Шатле.
Одновременно были посланы адреса в Учредительное собрание и Ратушу.
В Ратушу, впрочем, вряд ли стоило посылать.
Новые коллеги Дантона не только не оказали ему помощи, но проявили крайнее злорадство, в чем не было ничего удивительного: все они пресмыкались перед господином Байи и держали его сторону.
Однако адрес, предназначенный для Ассамблеи, имел совсем иную судьбу.
Протест кордельеров застал Учредительное собрание в разгар жестокой внутренней борьбы. Крайняя левая с радостью ухватилась за этот документ и потребовала расследования.
Адрес передали в специальный Комитет Ассамблеи. Комитет обратился к министру внутренних дел. Министр запросил Шатле. После тщательного изучения полученных бумаг Комитет не нашел в них большого криминала и поручил своему докладчику, депутату Антуану, сделать отчет на ближайшем заседании Ассамблеи.
Депутат Антуан был единомышленником Робеспьера. Его сообщение выглядело гораздо более радикальным, нежели хотелось бы его товарищам по Комитету.
– Дело господина Дантона, – заявил докладчик, – становится делом всего Парижа. Несчастье этого
