печатью он расправился столь же бесцеремонно, а отмычка не понадобилась — спальня была не заперта.

— Ну, что встал? — нетерпеливо оглянулся Эраст Петрович на служителя. — Свечи неси.

И вошел в царство смерти.

Гроб, слава Богу, был закрыт — иначе, пожалуй, пришлось бы не дело делать, а с барышней возиться. У изголовья лежал раскрытый молитвенник и оплывала толстая церковная свеча.

— Сударыня, — крикнул Фандорин, оборотившись к гостиной. — Вас прошу сюда не входить. Помешаете. — И по-японски Масе. — Живо фонарь!

Вооружившись английским электрическим фонариком, сразу же двинулся к сейфу. Посветил на замочную скважину, кинул через плечо:

— Лупу номер четыре.

Так-так. Крепко дверцу похватали — вон сколько отпечатков. В позапрошлом году, в Японии, Эраст Петрович при помощи профессора Гардинга весьма удачно провел расследование загадочного двойного убийства в английском сеттльменте, сняв на месте преступления отпечатки пальцев. Новая метода произвела настоящий фурор, однако для устройства в России дактилоскопической лаборатории и картотеки надобны годы. Ах, жалко — такие отчетливые следы. И как раз возле замочной скважины. Ну-ка, что там у нас внутри?

— Лупу номер шесть.

В сильном увеличении были отчетливо видны свежие царапины — стало быть, открывали не ключом, а отмычкой. И еще, странное дело, в скважине остались следы какого-то белого вещества. Фандорин подцепил миниатюрным пинцетом, рассмотрел. Кажется, воск. Любопытно.

— Он сидел там? — раздался сзади тонкий, напряженный голос.

Эраст Петрович досадливо обернулся. В дверях стояла Екатерина Александровна, зябко обхватив себя за локти. На гроб барышня не смотрела, даже старалась от него отвернуться, а разглядывала кресло, в котором якобы умер Соболев. Вот уж ни к чему ей знать, где это произошло на самом деле, подумал Фандорин.

— Я просил вас сюда не входить! — сурово прикрикнул он на учительницу, потому что в подобной ситуации строгость действует лучше, чем сочувствие. Пусть вспомнит возлюбленная павшего генерала, зачем они пришли сюда среди ночи. Вспомнит и возьмет себя в руки. Головина молча повернулась и вышла в гостиную.

— Присядьте! — громко сказал Фандорин. — Это может затянуться.

Тщательный осмотр номера занял более двух часов. Портье давно перестал пугаться гроба, примостился в углу и затих, клюя носом. Маса ходил тенью за хозяином, мурлыча песенку, и время от времени подавал нужные инструменты. Екатерина Александровна в спальне более не показывалась. Фандорин раз выглянул — сидит за столом, уткнулась лбом в скрещенные руки. Словно почувствовав устремленный на нее взгляд, вскинулась, обожгла Эраста Петровича глазищами, но ни о чем не спросила.

Лишь на рассвете, когда фонарь стал уже не нужен, Фандорин нашел зацепку. На подоконнике крайнего левого окна просматривался слабый отпечаток подошвы — узкой, словно бы женской, однако обувь была явно мужская, в лупу удалось даже разглядеть едва обозначившийся узор из крестов и звездочек. Эраст Петрович поднял голову. Форточка приоткрыта. Если б не след, он не придал бы этому никакого значения — больно узок лаз.

— Эй, любезный, просыпайся-ка, — позвал он сонного портье. — В нумере уборку делали?

— Никак нет, — ответил тот, протирая глаза. — Какая уборка. Сами изволите видеть. — И мотнул головой на гроб.

— А окна открывали?

— Не могу знать. Только навряд. Где покойник лежит, окон не открывают.

Эраст Петрович осмотрел и остальные два окна, но ничего примечательного больше не обнаружил.

В половине пятого осмотр пришлось прекратить. Явился гример с помощниками — готовить Ахиллеса к последней поездке на колеснице.

Коллежский асессор отпустил служителя и распрощался с Екатериной Александровной, так ничего ей и не сказав. Она крепко пожала ему руку, пытливо посмотрела в глаза и сумела обойтись без лишних слов. Сказано — спартанка.

Эрасту Петровичу не терпелось остаться одному — обдумать результаты обыска, выработать план действий. Несмотря на бессонную ночь, спать совсем не хотелось, да и усталости никакой не ощущалось. Вернувшись к себе, Фандорин стал анализировать.

Вроде бы не так уж много дал ночной осмотр 47-го номера, а между тем картина вырисовывалась довольно ясная.

Признаться, поначалу версия о том, что народного героя убили из-за денег, показалась Эрасту Петровичу невероятной и даже дикой. Но ведь влез кто-то в номер через форточку в ту самую ночь, вскрыл сейф и портфель похитил. И политика тут не при чем. Вор не взял хранившихся в несгораемом ящике бумаг, хотя бумаги эти были настолько важны, что Гукмасов счел необходимым изъять их до появления властей. Получается, что взломщик интересовался только портфелем?

Что примечательно: вор знал, что Соболева ночью в номере нет и что он внезапно не вернется — сейф вскрывался обстоятельно, не спеша. Самое же знаменательное то, что обкраденный сейф не был оставлен нараспашку, а аккуратно закрыт, на что, как известно, требуется гораздо больше времени и сноровки, чем на вскрытие. Зачем понадобился лишний риск, если пропажа портфеля все равно будет постояльцем обнаружена? И к чему вылезать через форточку, когда можно бы через окно? Выводы…

Фандорин встал и прошелся по комнате.

Похититель знал, что Соболев к себе уже не вернется. Во всяком случае, живым. Это раз.

Знал он и то, что никто кроме генерала хватиться портфеля не может, так как о миллионе известно только самому Соболеву. Это два.

Все это подразумевает какой-то совершенно фантастический уровень осведомленности. Это три.

Ну, и, разумеется, четыре: вора необходимо разыскать. Хотя бы потому, что он, возможно, не только вор, но и убийца. Миллион — это стимулус серьезный.

Легко сказать — разыскать. Но как?

Эраст Петрович сел к столу и придвинул пачку писчей бумаги.

— Кисть и тушечницу? — подлетел Маса, до сей минуты неподвижно стоявший у стены и даже сопевший тише обычного, чтобы не мешать хозяину в постижении смысла Великой Спирали, на которую нанизаны все сущие причины и следствия, как очень большие, так и совсем маленькие. Фандорин кивнул, продолжая размышлять.

Время дорого. Кто-то вчера ночью разбогател на целый миллион. Возможно, вор со своей добычей уже очень далеко. Но если умен — а по всему видно, что человечек ушлый, — то резких движений не делает и затаился.

Кто может знать профессиональных медвежатников? Его превосходительство Евгений Осипович. Нанести визит? Так ведь спит генерал, набирается сил перед многотрудным днем. И потом, не хранит же он картотеку преступников у себя на дому. А в Сыскном в такую рань тоже никого не будет. Ждать, пока начнется присутствие?

Ох, да есть ли у них картотека? Раньше, когда Фандорин сам работал в Сыскном, таких тонкостей в заводе не было. Нет, до утра ждать не стоит.

Маса тем временем быстренько растер в квадратной лаковой мисочке сухую палочку туши, капнул воды, обмакнул кисточку и почтительно протянул Фандорину, а сам встал сзади, чтобы не отвлекать хозяина от каллиграфического упражнения.

Эраст Петрович медленно поднял кисточку, секунду повременил и тщательно вывел на бумаге иероглиф «терпение», стараясь думать только об одном — чтобы знак получился идеальным. Вышло черт-те что: линии натужные, элементы дисгармонируют, сбоку клякса. Скомканный лист полетел на пол. За ним последовал второй, третий, четвертый. Кисть двигалась все быстрее, все уверенней. В восемнадцатый раз иероглиф получился совершенно безупречным.

— На, сохрани. — Фандорин передал шедевр Масе.

Тот полюбовался, одобрительно почмокал и уложил листок в специальную папочку из рисовой бумаги.

А Эраст Петрович уже знал, что надо делать. На душе от простого и правильного решения сделалось спокойно. Правильные решения, они всегда просты. Сказано ведь: благородный муж не приступает к незнакомому делу, пока не наберется мудрости у учителя.

— Собирайся, Маса, — сказал Фандорин. — Мы едем в гости к моему старому учителю.

Ксаверий Феофилактович Грушин, бывший следственный пристав Сыскного управления, — вот кто ценнее любой картотеки. Под его отеческой, нестрогой опекой начинал юный Эраст Петрович свою сыщическую карьеру. Недолго довелось вместе прослужить, а научился многому. Стар Грушин, давно в отставке, но всю воровскую Москву знает, изучил за многолетнюю службу и вдоль и поперек. Бывало, идет с ним двадцатилетний Фандорин по Хитровке или, скажем, по разбойничьей Грачевке и только диву дается. Подходят к приставу то бандитские рожи, то кошмарные оборванцы, то напомаженные щеголи с убегающим взглядом, и каждый снимает шапку, кланяется, приветствует. С одним Ксаверий Феофилактович пошепчется, другому беззлобно по уху съездит, с третьим поздоровается за руку. И тут же, малость отойдя, объяснит зеленому письмоводителю: «Это Тишка Сырой, поездошник — у вокзалов промышляет, чемоданы из пролеток на ходу выхватывает. А это Гуля, сменщик первоклассный». «Сменщик?» — робко переспросил Эраст Петрович, оглядываясь на приличного с виду господина в котелке и с тросточкой. «Ну да, золотишко с рук продает. Очень ловко настоящее кольцо на подделку меняет. Покажет золото, а всунет золоченую медяшку. Почтенное ремесло, большого навыка требует». Остановится Грушин подле «играющих» — тех, кто простаков в три наперстка чистит, — и показывает: «Видите, юноша, Степка хлебный шарик под левый колпачок положил? Так не верьте глазам своим — шарик у него к ногтю приклеен, и под наперстком никогда не останется». «Что ж мы не арестуем их, мошенников!» — горячо восклицал Фандорин, а Грушин только ухмылялся: «Всем жить надо, голубчик. Я только одного требую — чтоб совесть помнили и догола никого не раздевали».

У воровской Москвы пристав пользовался особым уважением — за справедливость, за то, что всякой птахе жить дает, а особо за бескорыстие. Не брал Ксаверий Феофилактович мзды, не то что другие полицианты, а потому каменных палат не нажил и, выйдя на пенсию, поселился в скромном замоскворецком домишке с огородом. Служа в далекой Японии по дипломатическому ведомству, Эраст Петрович время от времени получал весточки от своего прежнего начальника, а по переводе в Москву собирался непременно нанести ему визит, как только немного обустроится. Но выходило, что наведаться придется прямо сейчас.

Когда извозчичья пролетка грохотала по Москворецкому мосту, залитому самым первым, неуверенным утренним светом, Маса озабоченно спросил:

— Господин, а Гурусин-сэнсэй — он просто сэнсэй или онси?

И пояснил свое сомнение, осуждающе качая головой:

— Для почтительного визита к сэнсэю еще слишком рано, а для почтительнейшего визита к онси тем более.

Сэнсэй — это просто учитель, а онси — нечто неизмеримо большее: учитель, к которому испытываешь глубокую и искреннюю благодарность.

— Пожалуй, что онси, — Эраст Петрович посмотрел на красную, в полнебосвода, полосу рассвета и легкомысленно признал. — Рановато, конечно. Ну да у Грушина, поди, все равно бессонница.

Ксаверий Феофилактович и в самом деле не спал. Он сидел у окошка маленького, но зато собственного домика, расположенного в переулочном лабиринте между двумя Ордынками, и предавался размышлениям о странных особенностях сна. То, что к старости человек спит меньше, чем в молодости, это, с одной стороны, вроде бы разумно и правильно. Чего попусту время тратить — все равно скоро отоспишься. С другой стороны, в молодости время куда как нужней. Бывало, носишься весь день с утра до ночи, с ног сбиваешься, еще бы часок-другой, и все дела бы переделал, а восемь часов подушке отдай. Такая иной раз жаль брала, да ничего не попишешь — природа своего требует. Теперь же вот вечерком часок-другой в палисадничке подремлешь и потом хоть всю ночь глаз не смыкай, а занять-то себя и нечем. Нынче новые времена, новые порядки. Списали старого конягу доживать в теплом стойле. Оно, конечно, спасибо, грех жаловаться. Только скучно. Супруга, земля ей пухом, третий год как преставилась. Единственная дочь Сашенька выскочила замуж за вертопраха-мичмана и уехала с мужем за тридевять земель, в город Владивосток. Кухарка Настасья, конечно, и сготовит, и обстирает, но поговорить-то ведь тоже хочется. Только о чем с ней, дурой, говорить? О ценах на керосин и семечки?

А ведь мог бы еще пригодиться Грушин, ох как мог бы. И сила пока не вся вышла, и мозги, слава Богу, не заржавели. Прокидаетесь, господин полицмейстер. Много злодеев-то