Варя демонстративно отвернулась, окинула взглядом лагерь: белостенные домики, ровные ряды палаток, новехонькие телеграфные столбы. По улице бежал солдат, очень знакомо размахивая длинными нескладными руками.
— Варя, Варенька! — издали закричал солдат, сдернул с головы кепи с длинным козырьком и замахал. — Все-таки приехала!
— Петя! — ахнула она и, сразу забыв о Фандорине, кинулась навстречу тому, ради кого преодолела путь в полторы тысячи верст.
Обнялись и поцеловались совершенно естественно, без неловкости, как никогда раньше. Видеть некрасивое, но милое, сияющее счастьем лицо Пети было радостно. Он похудел, загорел, сутулился больше прежнего. Черный с красными погонами мундир сидел мешком, но улыбка была все та же — широкая, обожающая.
— Значит, согласна? — спросил он.
— Да, — просто сказала Варя, хотя собиралась согласиться не сразу, а лишь после долгого и серьезного разговора, выдвинув некоторые принципиальные условия.
Петя несолидно взвизгнул и снова полез обниматься, но Варя уже опомнилась.
— Однако нам нужно подробно все обсудить. Во-первых…
— Обсудим, обязательно обсудим. Только не сейчас, вечером. Встретимся у журналистов в палатке, ладно? У них там вроде клуба. Ты ведь знаешь француза? Ну, д'Эвре? Он славный. Он мне и сказал, что ты приехала. Я сейчас ужасно занят, отлучился на минуту. Хватятся — не сносить головы. Вечером, вечером!
И побежал обратно, пыля тяжелыми сапогами и ежесекундно оглядываясь.
Но вечером свидеться не довелось. Вестовой принес из штаба записку: «Всю ночь служба. Завтра. Люблю. П.».
Что ж, служба так служба. И Варя занялась обустройством. Жить ее взяли к себе сестры милосердия — женщины славные и отзывчивые, но пожилые, лет по тридцать пять, и скучноватые. Они же собрали все необходимое взамен багажа, доставшегося предприимчивому Митко, — одежду, обувь, флакон кельнской воды (а были-то чудесные парижские духи), чулки, белье, гребешок, заколки, душистое мыло, пудру, мазь от солнца, кольдкрем, смягчающее молочко от ветра, ромашковую эссенцию для мытья волос и прочие нужные вещи. Платья, конечно, были ужасные, за исключением разве что одного — голубого, с белым кружевным воротничком. Варя убрала вышедшие из моды манжеты, и получилось довольно мило.
Но с утра ей стало скучно. Сестры ушли в лазарет — из-под Ловчи привезли двоих раненых. Варя попила кофе в одиночестве, сходила отправить родителям телеграмму: во-первых, чтоб не сходили с ума, а во-вторых, чтоб выслали денег (исключительно взаймы — пусть не надеются, что она вернулась в клетку). Погуляла по лагерю, поглазела на диковинный поезд без рельсов: с того берега прибыл обоз на механической тяге. Пыхающие паром железные локомобили с огромными колесами волокли за собой тяжелые пушки и фуры с боеприпасами. Зрелище было впечатляющее, настоящий триумф прогресса.
Потом от нечего делать зашла проведать Фандорина, которому выделили отдельную палатку в штабном секторе. Эраст Петрович тоже бездельничал: валялся в походной койке с турецкой книжкой, выписывал оттуда какие-то слова.
— Охраняете государственные интересы, господин полицейский? — спросила Варя, решив, что уместнее всего будет разговаривать с агентом в тоне насмешливо-небрежном.
Фандорин встал и накинул на плечи военный, без погон, сюртук (тоже, видно, где-то обмундировался). Через расстегнутый ворот рубашки Варя разглядела серебряную цепочку. Крестик? Нет, кажется, медальон. Любопытно бы заглянуть, что там у него. Так господин филер склонен к романтике?
Титулярный советник застегнул ворот, ответил серьезно:
— Если живешь в г-государстве, надобно либо его беречь, либо уж уезжать — иначе получается паразитизм и лакейские пересуды.
— Есть и третья возможность, — парировала Варя, уязвленная «лакейскими пересудами». — Несправедливое государство можно разрушить и построить взамен него другое.
— К сожалению, Варвара Андреевна, государство — это не д-дом, а скорее дерево. Его не строят, оно растет само, подчиняясь закону природы, и дело это долгое. Тут не каменщик, т-тут садовник нужен.
Забыв об уместном тоне, Варя горячо воскликнула:
— Мы живем в такое тяжелое, сложное время! Честные люди стонут под бременем тупости и произвола, а вы рассуждаете как старик, про какого-то садовника толкуете!
Эраст Петрович пожал плечами:
— Милая Варвара Андреевна, я устал слушать нытье п-про «наше тяжелое время». Во времена царя Николая, когда время было потяжелей нынешнего, ваши «честные люди» по с- струнке ходили да неустанно свою счастливую жизнь нахваливали. Если стало можно сетовать на тупость и произвол, значит, время на п-поправку пошло.
— Да вы просто… Вы просто — слуга престола!. — процедила Варя худшее из оскорблений, а когда Фандорин не содрогнулся, пояснила на доступном ему языке. — Верноподданный раб без ума и совести!
Брякнула — и испугалась собственной грубости, однако Эраст Петрович ничуть не рассердился, а, вздохнув, сказал:
— Вы не знаете, как со мной д-держаться. Это раз. Благодарной быть не хотите и оттого сердитесь. Это два. Забудьте к черту про благодарность, и мы отлично п-поладим. Это три.
От такой снисходительности Варя разозлилась еще больше, тем более что агент, рабья кровь, был совершенно прав.
— Я еще давеча заметила, что вы, как учитель танцев: раз-два-три, раз-два-три. Кто вас научил этой глупой манере?
— Были учителя, — туманно ответил Фандорин и невежливо уткнулся в свою турецкую книжку.
Шатер, где собирались аккредитованные при главной квартире журналисты, был виден издалека. У входа на длинном шнуре висели флажки разных стран, вымпелы журналов и газет, а также почему-то красные подтяжки с белыми звездочками.
— Видимо, вчера отмечали успех дела под Ловчей, — предположил Петя. — Кто-то наотмечался до потери подтяжек.
Он отдернул полотняный полог, и Варя заглянула внутрь.
В клубе было неряшливо, но по-своему уютно: деревянные столы, холщовые стулья, стойка с шеренгами бутылок. Пахло табачным дымом, свечным воском и мужским одеколоном. На отдельном длинном столе лежали стопки русских и иностранных газет. Газеты были необычные, сплошь склеенные из телеграфных ленточек. Варя присмотрелась к лондонской «Дейли пост» и удивилась — сегодняшний утренний выпуск. Видимо, присылают из редакции по телеграфу. Здорово!
С особым удовлетворением Варя отметила, что женщин всего две, причем обе в пенсне и не первой молодости. Зато мужчин было множество, меж ними обнаружились и знакомые.
Прежде всего Фандорин, и опять с книжкой. Довольно глупо — читать можно и у себя в палатке.
А в противоположном углу шел сеанс одновременной игры в шахматы. С одной стороны стола прохаживался, дымя сигаркой, снисходительно-благодушный Маклафлин, с другой сидели сосредоточенные Соболев, д'Эвре и еще двое.
— Ба, наш маленький болгарин! — воскликнул генерал Мишель, облегченно поднявшись из-за доски. — Да вас не узнать! Ладно, Шеймас, будем считать, что ничья.
Д'Эвре приветливо улыбнулся вошедшим и (это было приятно) задержал взгляд на Варе, однако продолжил игру. Зато к Соболеву подлетел смуглый офицер в невиданно ослепительном мундире и, тронув нафабренный сверх всякой меры ус, воскликнул по-французски:
— Генерал, умоляю, представьте меня вашей очаровательной знакомой! Гасите свечи, господа! Они больше не понадобятся — взошло солнце!
Обе пожилые дамы взглянули на Варю с крайним неодобрением, да она и сама несколько опешила от такого натиска.
— Это полковник Лукан, личный представитель нашего драгоценного союзника его высочества князя румынского Карла, — усмехнулся Соболев. — Предупреждаю, Варвара Андреевна, полковник для дамских сердец смертоносней анчара.
По его тону стало ясно, что привечать румына не следует, и Варя чопорно ответила, нарочно опершись на Петин локоть:
— Очень рада. Мой жених, вольноопределяющийся Петр Яблоков.
Лукан галантно взял Варю за запястье двумя пальцами (сверкнул перстень с нешуточным бриллиантом) и хотел припасть поцелуем, но получил должный отпор:
— В Петербурге у
А впрочем, публика была любопытная, и Варе в корреспондентском клубе понравилось. Только досадно было, что д'Эвре все играет в свои дурацкие шахматы. Но, видно, дело шло к концу — все прочие соперники Маклафлина уже капитулировали, и француз был явно обречен. Однако это, похоже, его не печалило, он частенько поглядывал на Варю, беззаботно улыбался и мелодично насвистывал модную шансонетку.
Соболев встал рядом, взглянул на доску, рассеянно подхватил припев:
— Фолишон-фолишонет… Сдавайтесь, д'Эвре, это же чистое Ватерлоо.
— Гвардия умирает, но не сдается. — Француз дернул себя за узкую острую бородку и сделал ход, от которого ирландец нахмурился и засопел.
Варя вышла наружу полюбоваться закатом и насладиться прохладой, а когда снова вернулась в шатер, шахматы были уже убраны, и разговор шел не более и не менее, как о взаимоотношениях человека с Богом.
— Здесь не может быть никакого взаимоуважения, — горячо говорил Маклафлин, очевидно отвечая на реплику д'Эвре. — Отношения человека со Всевышним построены на заведомом признании неравенства. Не приходит же в голову детям претендовать на равенство с родителями! Ребенок безоговорочно признает превосходство родителя, свою зависимость от него, чувствует к нему благоговение и потому послушен — для своего же блага.
— Позволю себе воспользоваться вашей же метафорой, — улыбнулся француз, затянувшись из турецкого чубука. — Все это справедливо лишь для маленьких детей. Когда же ребенок подрастает, он неминуемо ставит под сомнение авторитет родителя, хотя тот все равно еще неизмеримо мудрее и могущественнее. Это естественно, здорово, без этого человек навсегда останется малюткой. Тот же период сейчас переживает и подросшее человечество. Потом, когда человечество повзрослеет еще больше, между ним и Богом непременно установятся новые отношения, основанные на равенстве и взаимоуважении. А когда-нибудь дитя повзрослеет настолько, что родитель ему станет и вовсе не нужен.
— Браво, д'Эвре, вы говорите так же гладко, как пишете, — воскликнул Петя. — Да только все дело в том, что никакого Бога нет, а есть материя и еще элементарные принципы порядочности. Вам же советую из вашей концепции сделать фельетон для «Ревю паризьен» — отличная тема.
— Чтобы написать хороший фельетон, тема не нужна, — заявил француз. — Надо просто уметь хорошо писать.
— Ну уж тут вы загнули, — возмутился Маклафлин. — Без темы даже у такого словесного эквилибриста, как вы, ничего путного не выйдет.
— Назовите любой предмет, хоть бы даже самый тривиальный, и я напишу про него статью, которую моя газета с удовольствием напечатает, — протянул руку д'Эвре. — Пари? Мое испанское седло против вашего цейсовского бинокля.
Все необычайно оживились.
— Ставлю двести рублей на д'Эвре! — объявил Соболев.
— На любую тему? — медленно повторил ирландец. — Так-таки на любую?
— Абсолютно. Хоть вон про ту муху, что сидит на усе у полковника Лукана.
Румын поспешно отряхнул усы и сказал:
— Ставлю триста за мсье Маклафлина. Но какой взять предмет?
— Да вот хотя бы ваши старые сапоги. — Маклафлин ткнул пальцем на запыленные юфтевые сапоги француза. — Попробуйте-ка написать про них так, чтобы парижская публика читала и восторгалась.
