же я не обожала бандита и мне показалось невозможным молчать о том, что сказано в учебнике.
— Они принимали рвотное, чтобы снова приниматься за еду вслед за этим, — произнесла я спокойно, без малейшей тени смущения.
— Благодарю вас, г-жа Воронская, что позволили мне довести класс до конца, — произнес бандит с чуть заметной своей тонкой усмешкой, — а то мы бы просидели весь урок и не могли бы идти дальше. Я не люблю задавать нового урока, не получив отчет в старом, — добавил он, уже будучи не в состоянии скрыть улыбки, и стал тут же объяснять нам следующую историю.
В этот день многие из девочек дулись на меня.
Уже поздно вечером, придя в дортуар, Катя Пантарова накинулась на Черкешенку.
— Ну, уж и твоя Воронская! Нечего сказать, отличается! Идти против класса! Прекрасно! Стоит ли обожать такую?
— Молчи! — вскричала Черкешенка, и ее тоненький голосок далеко-далеко разнесся по дортуару. — Я не позволю сказать про нее ни одного дурного слова! Она лучше вас всех!
И черные глаза ее чудно засверкали мягким, блестящим огоньком.
— Нечего сказать лучше, — не унималась Катя, — и розы твои выкинула, и тебя же на Симку променяла!
— Ну и пусть! Ну и пусть! — горячо вырвалось из груди Черкешенки, — она лучше знает, что делать, она знает, она одна! Да!
Меня невольно тронула эта горячая привязанность, и я направилась было к ней, чтобы поблагодарить ее. Но Гордская была уже далеко.
Только двенадцать дней осталось до бала! Смешно видеть, как наши старшие готовятся к нему. Даже трешницы и те начинают тренироваться. Оля Петрушевич ходит как-то особенно, торжественная и вытянутая, точно аршин проглотила.
— Оля, что с тобой? — спросила я ее на перемене.
— Ах, Лидочка! Вот-то бал будет! Варин брат будет на балу. Она обещала мне, что он будет танцевать со мною много, очень много. Я каждое утро нарочно для этого учу потихоньку венское па, и, знаешь, ем очень мало: боюсь быть тяжелой и не грациозной. Варя находит ужасно не женственным, когда девушка и толста, и красна.
— Да твоя Варя глупа, если говорит это! — вскричала я. — С какой стати морить себя голодом из-за нескольких туров вальса! Не понимаю!
Впрочем, я и многого теперь не понимаю в Оле. Она какая-то смешная стала с некоторых пор. Рассказала мне как-то с восторгом, что она недавно уз-нала, что многие дамы зубной порошок по утрам глотают, чтобы не быть румяными и красными, и в корсете спят, чтобы тонкую талию приобрести, и прибавила, что она думает делать то же. Возмутительно! К чему в таком случае Бог посылает здоровье глупым людям? Вообще она изменилась. И талия у нее стала тоненькая-претоненькая, как у осы, — верно затягивается.
Сегодня я была у трешниц. Марионилочка сама позвала меня. Сама Марионилочка! Нет! Если бы я умела обожать кого-нибудь, то, конечно, выбрала бы ее, ее одну.
Оказывается, у трешниц уже знали про эпизод с бандитом. М-llе Эллис сама Марионилочке рассказывала. Меня заставили повторить, и все страшно хохотали, потому что я передала в лицах, как спрашивал бандит и как давились наши парфетки, будучи не в состоянии произнести слова. Потом Варя Голицына подошла ко мне и спросила:
— Тебе Ольга ничего не говорила про секрет?
— Секрет? — я так вся и встрепенулась.
— Ты ничего не знаешь? Решительно ничего! — Аристократка пожала плечами.
— Странно! Где ты обретаешься? За какими высотами? Весь институт знает это. — И потом тихо и веско добавила — Марионилочка выходит замуж.
— Замуж? Марионилочка?
И прежде чем Варя успела удержать меня, я была подле кафедры у ног Марионилочки.
— М-llе дуся! — кричала я, как исступленная, точно меня обрекали на казнь, — не выходите замуж, не выходите! Ради Бога не выходите, дуся m-lle!
Она сначала даже испугалась как будто, потом улыбнулась, обняла меня и сказала:
— Странная ты девочка. Почему я не должна выходить замуж? Объясни-ка мне!
— Да потому, что вы нужны всем нам и вашему классу, и мне, наконец, и всему свету, — вырвалось у меня пылко.
— Нужна! Да, теперь, может быть. А потом, когда вы выпорхнете отсюда, как птички из клетки, я уже не нужна буду вам. А когда состарюсь, мне будет тяжело одной без семьи, без мужа. Придется идти в богадельню и умереть в одиночестве.
Она задумалась немного, потом по прелестному лицу ее пробежала улыбка.
— Вот поэтому я и хочу найти себе друга на всю жизнь, подле которого я не чувствовала бы себя одинокой, — продолжала она. — Мне хочется тоже испробовать, что такое счастье, узнать его, какое оно бывает на земле.
Я не знаю почему, но слова ее произвели на меня странное впечатление.
Грустная ушла я от третьих, пробралась в свой дортуар и, уместившись на подоконнике, долго смотрела на месяц. Мне показалось, что месяц и счастье одно и то же. Но месяц я видела, а счастья нет. Мне оно представлялось почему-то красивой златокудрой феей с лазоревыми глазами. И пока я стояла в дортуаре, чудно озаренном лунным сиянием, что-то давно знакомое, нежное и туманное приблизилось ко мне, обвила меня легким облачком, коснулось моего лба. И он запылал, и щеки запылали также. Чуть слышные аккорды полились мне в душу.
Точно невидимая музыка заиграла где-то поблизости. Потом она затихла, и губы мои, трепещуще и взволнованно, зашептали:
