простит? Разве он будет любить меня так же, как и раньше, если я не попрошу прощения у «той»?..

Прощения! Никогда! Сто тысяч раз никогда! Нет!

Нет!..

И так решено: я убегу… Когда все смолкнет и стихнет у нас на даче, я убегу…

— Да что с вами, русалочка! Что у вас за трагическое лицо! — произнес Большой Джон, покатываясь со смеху.

— Разве? — произнесла я, машинально проведя рукой по лицу и широко раскрывая глаза. Трепет пробежал по всему моему телу: у моего окна, по обе стороны Джона, точно из-под земли выросли две цыганки, одна старая, с крючковатым носом и острыми черными глазами, с седыми прядями волос, выбивающимися из-под косынки; другая смуглая, юная, прекрасная, с черными блестящими волосами. Обе они были одеты в какие-то пестрые лохмотья, в которых преобладали желтые и красные цвета.

— Ага, опять моя роковая пророчица! — вскричал Большой Джон, спрыгивая с подоконника, на котором он было уместился. — Нет, довольно мне ворожбы!.. Пойду лучше нанесу визит вашей maman, русалочка, а вы… берегитесь, русалочка! Они нагадают вам много неприятного, а, еще хуже, стянут что- нибудь!

И с этими словами он удалился, посвистывая себе под нос.

— Давай погадаю, красавица, — широко улыбаясь, приговорила молодая цыганка, обнажая свои белые, как пена, зубы и обращаясь ко мне.

— Нет, нет, не то… не гадать мне надо! — спешно заговорила я, поминутно озираясь, — а только… Как тебя зовут? — неожиданно спросила я молодую.

— Мариула! — произнесла она снова, блеснув улыбкой.

— А это твоя мать? — спросила я, указывая на старую. Обе женщины закивали головами.

— Дай мне денежку, красавица, всю правду скажу, — снова проговорила с улыбкой Мариула, в то время как ее мать тщательно разглядывала меня с головы до ног.

— Я дам тебе… денег… много… много, — зашептала я спешным, прерывистым шепотом. — Но не я дам, а добрые феи… то есть тетки мои… Лиза, Оля, Ульяша, Линуша… Они дадут… а только за это вы должны довести меня до них… взять в свой табор, когда двинетесь в Петербург… в столицу… Они там, в Петербурге ждут меня… Но меня не пускают к лишь… Понимаете? Тети наградят вас… только… только… возьмите меня сегодня с собою… Я так несчастна! Так несчастна!..

Цыганки быстро переглянулись между собою, потом что-то начали говорить обе разом на непонятном мне языке. Потом старуха приблизилась к самому окошку и, протянув через подоконник свою крючковатую руку, похожую скорее на лапу хищной птицы, так поразительно тонки и кривы были ее скорченные пальцы, сказала:

— Ты хочешь бежать, девочка, отсюда?

И ее острые черные глаза так и впились в меня.

— Да, да! Спасите меня! Возьмите меня к себе в табор… доведите до Петербурга… Мои тети денег не пожалеют, чтобы наградить вас… Клянусь вам! Клянусь всей душой!

Вероятно голос маленькой девочки звенел искренностью и внушал веру, потому что старуха, обменявшись какою-то фразою с молодою, проговорила:

— Хорошо, барышня! Мы доведем тебя до Петербурга, если ты обещаешься дать столько серебряных грошей, сколько уместится в кармане старой Катерины.

— Столько и еще больше! — вырвалось пылко у меня.

— Тогда… в таком случае… — и старая цыганка до низкого-низкого шепота понизила свой гортанный голос, — в таком случае, будь сегодня ровно в полночь у трех сосен, что стоят на опушке леса, у реки… Мариула встретит тебя и проводит к нам, в табор… А теперь будь здорова и помни про серебряные гроши.

И она со скоростью молодой девочки отпрянула от окошка. Мариула бросилась за ней. Я выглянула тоже из окна, желая узнать, кто испугал моих новых знакомых.

M-lle Тандре, мачеха и Большой Джон шли по дубовой аллее к дому.

Я смутно помню, как прошел и кончился этот бесконечный день. За обедом я почти ничего не ела. «Солнышко» ни словом не обмолвился со мною. О «ней» уже нечего и говорить.

Одна Тандре только производила на протяжении всего обеда необычайную гимнастику глазами, желая дать мне понять, что все-таки самое лучшее было бы попросить прощения у мачехи. В самом конце обеда папа поднял на меня впервые глаза и проговорил сухо:

— Теперь ты можешь не извиняться. Маме не нужно вырванное насильно извинение. А завтра я поговорю еще с тобою…

«Не придется! Завтра я буду далеко, далеко отсюда», — хотела вскрикнуть я, но тут же спохватилась, удержавшись с трудом.

В восемь часов Тандре позвала меня проститься с папой и «ею», так как они уходили на весь вечер.

Не знаю какой демон вселился в меня, но в эти минуты я не почувствовала ни малейшего раскаяния, ни желания переделать все, просить прощения, смириться и остаться подле того, кто до этого дня был светлым лучом моей жизни.

Когда он с тем же холодным лицом крестил меня, когда его губы коснулись моего лба поцелуем, ничто не дрогнуло в моей душе от жалости и любви.

«Ты не любишь меня больше и я в праве уйти от тебя к тем, кто меня любит», — медленно и звонко выстукивало мое оскорбленное сердце. И с потупленными глазами и бледным лицом я отошла от него.

— Bon soir, Lydie! — произнес холодный, ровный голос «ее», но я сделала вид, что не слышала его.

Однако Тандре вернула меня, и тихо шепнула по-французски:

— Вы не слышите, Lydie'? Ваша maman прощается с вами.

Тогда медленными шагами я вернулась и произнесла:

— Bon soir, maman.

— Разве ты не слышала маминых слов? — спросил отец строго.

— Слышала, — отвечала я.

Он только сердито нахмурился и ничего не сказал.

Потом они ушли, а я осталась.

Не отрываясь, смотрела я на быстро удаляющуюся фигуру отца под руку с «ней», смотрела и думала:

«Завтра ты меня больше не увидишь! Буд счастлив! Забудь Лидочку!.. Забудь, забудь!»

Потом я бросилась тут же на траву и, прижимаясь горячим лбом к влажной земле, шептала:

— Одинокая… нелюбимая… несчастная… заброшенная!.. Не могу здесь оставаться, не могу… не могу!..

И сердце мое рвалось от жалости к маленькой принцессе, к себе самой…

Боже мой, какая черная ночь! Ни зги не видно. В такую же ночь мы с Катишь были свидетельницами страшного случая на даче в Царском. И теперь предстоит случай, только несколько иной, особенный…

Маленькая девочка, с большим, но не умеющим прощать и смиряться сердцем, медленно поднимается на локте и прислушивается минуту, другую… За окнами шумят деревья, да тяжело под порывами ветра ударяется парусина о балки террасы. Мерное дыхание Тандре чуть доносится до меня, заглушаемое ропотом деревьев и свистом ветра. Как темно в саду! Только там вдалеке белеется смутным серым пятном дорога. По ней мне придется идти туда к лесу, где у трех сосен у опушки ждет меня Мариула. Нельзя терять времени ни минуты, пора!