Я медленно подняла голову и искоса глянула на папу. Лицо его было очень бледно, и нижняя челюсть тряслась.

— Лидя! — произнес он голосом, в котором слышались зараз и скорбь, и страдание, и печаль, и угроза.

Мое сердце сжалось при виде этого разом потемневшего, осунувшегося лица. Злое, маленькое сердце! Оно не участвовало должно быть в ту минуту, когда, смело глядя в самые глаза отца, я проговорила, торопясь, волнуясь и задыхаясь от невообразимого прилива горя, злобы, муки:

— Да! Да! Зачем ты отнял меня от них, от Лизы, Оли, Лины и Ульяши?.. Мне было хорошо там с ними… Они окружили меня самыми нежными заботами… Они полюбили меня… А здесь… Господи! Господи! До чего я несчастна! Здесь теперь никто уже меня не любит… Ты должен отвезти меня к ним… Ты должен, должен, должен, папа! Я не хочу быть больше с мачехой… Не хочу! слышишь? Отвези меня! Сейчас же, сию минуту отвези!..

Я судорожно рыдала, вздрагивая всем телом, и едва не захлебнулась слезами на последних словах.

Снова наступило молчание, зловещее молчание. Слышно было только, как оса бьется о стекло, не находя выхода на волю…

Мой отец смотрел на меня, скрестив руки на груди, стоя перед диваном, в углу которого в конвульсивных рыданиях билась маленькая фигурка. И вот его большие руки протянулись ко мне, мягко, но сильно охватили мои плечи, приподняли меня, и в следующую же минуту я стояла перед ним, вся трепещущая от охватившего меня припадка острого отчаяния.

— Слушай, девочка! — произнес над моей головою твердый и звонкий, как звук металла, голос, — ты никогда не вернешься к ним… больше того, ты никогда не увидишь их больше, потому что они своей безумной любовью избаловали тебя, своей нежностью изнежили, своей лаской изнервничали тебя… Ты не увидишь их больше, повторяю тебе, ни за что, никогда!.. — Это решено!..

Затем, громко вздохнув, он прибавил:

— А теперь ты должна сейчас же пойти к маме и просить прощенья у нее…

И с этими словами он круто повернулся и вышел из комнаты. Его шпоры еще звенели в отдалении, когда я быстро вскочила с дивана и, подняв свое залитое слезами лицо к небу, прокричала:

— Ты видишь, Господи, какая я несчастная! Я не могу больше, не могу, не могу!..

Потом я быстро повернулась к двери и прошептала чуть слышно:

— Вы решили, что я не вернусь больше к тетям, вы не пустите меня к ним, к моим дорогим, не отдадите им, так я уйду сама! Да, уйду, убегу! Убегу! Сегодня же убегу! Это так же верно, как то, что зовут меня Лидией Воронской!

Я быстро вызвала в своей памяти милые образы моей дорогой второй мамы Лизы, крестной Оли, Лины, Ульяши. Я их всегда любила бесконечно, но в эту минуту мне казалось, что я обожала их… Самая любовь моя к «солнышку» померкла и побледнела, казалось, как бледнеет сияние утренней звезды перед рассветом. Я видела их, только их, моих тетей…

Ведь «солнышко», — так решала я в уме, — не любит меня больше, или, по крайней мере, он сказал, что разлюбит, если я не попрошу прощения у «нее»…

Просить прощения у нее! Ни за что! Ни за что на свете! Лучше умереть!

А еще лучше убежать! Вот именно, убежать к ним, к моим добрым феям!

«Иду, милые, к вам! Иду! Скоро-скоро увидимся!..» — шептала я в каком-то сладком экстазе, протягивая руки вперед к милым, слабо намеченным, туманным образам, вся сгорая на том огне, который пожирал меня.

— Lydie! Puis je entrer?[22] — послышался голос m-lle Тандре за дверью.

— Ма petite Lydie![23] — говорит она сладким голосом, осторожно проскользая в дверь кабинета, — ma petite Lydie, разве это так трудно попросить прощения у вашей доброй maman?

— Прощения? Ни за что!

Я скрещиваю руки на груди и топаю ногою.

— Ах, как можно!.. — теряется француженка и вдруг, как бы разом спохватившись, говорит:

— А какую чудесную лодочку купил вам сегодня папа!.. Она уже спущена на воду… Не хотите ли прокатиться по Неве? Дворник Никанор гребет отлично…

Лодка! Это новость! Сердце мое вздрагивает от радости. Но тут же я вспоминаю как раз вовремя: чтобы иметь право кататься на лодке — необходимо попросить прощения… Нет!

И в следующую же минуту — я полна негодования и гнева.

— Уйдите! — кричу я исступленно, глядя злыми глазами в лицо Тандре, — уйдите, говорят вам! Мне никого и ничего не надо!

Она испуганно пятится к двери и исчезает за ней, бормоча что-то весьма двусмысленно о маленьких «демонах в юбках».

— Никого мне не надо! Никого! Никого! — кричу я и с новым рыданием кидаюсь на кожаную софу кабинета.

— Как никого? И меня не надо вам даже, маленькая русалочка? — раздается милый знакомый голос с резким, иностранным акцентом.

Живо заинтересованная, я поднимаю голову.

Точно колдун какой-то в сказке появляется всегда неожиданно и странно Большой Джон.

Должно быть ему жарко, потому что он обмахивается шляпой, стоя в окне.

— Ба-а! — восклицает он с комическим видом. — Опять наказана маленькая русалочка!

— Оставьте меня!.. Мне не до шуток! — бурчу я себе под нос, не желая даже взглянуть на моего нового друга.

— Разве маленькие русалочки умеют капризничать? — говорит он снова, прищуривая с гримасой то один глаз, то другой. И видя, что я молчу, он берет мою руку и начинает тянуть таким голосом, каким обыкновенно поют слепые на церковных папертях:

— Я был сейчас на берегу реки Невы глубо-о-коий… я видел на ней лодочку ма-а-лень-кую… эту ло- о-до-чку… папа дочке купи-ил… дочке изба-а-ло-ванной…

И видя, что в лице моем мелькнула слабая тень улыбки, он весело вскричал уже своим обыкновенным голосом:

— Полно кукситься, русалочка! Взгляните-ка лучше, как Нева играет на солнце, а там, видите, у леса, на берегу, костры горят. Это цыгане… На заре они приехали цельным табором из Ладоги, кажется… Пробираются дальше в Петербург. Сейчас мне повстречались двое, навязывались погадать. Я и позволил сдуру; молоденькая цыганочка мне и счастья, и богатства, и славы, всего посулила, а ее подруга, старая- престарая цыганка, та взглянула мне на ладонь, да и говорит: «глаза у тебя, молодец, ястребиные, а жизни Бог тебе мало даст». Каково, а? Вот у вас, русалочка, глаза не такие и проживете вы сто лет и три года… и будете вы тогда такая же дряхлая, как старая цыганка… Но что это, русалочка, вы не слушаете меня?

Я, действительно, не слушала его. Мои глаза, очень зоркие и острые, как у кошки, так и впились туда, куда указывал Большой Джон.

Там, действительно, мелькали точки костров и виднелись безобразные контуры крытых холстом телег. Какие-то смутные силуэты людей мелькали в отдалении.

Сегодня они пришли из Ладоги, завтра или послезавтра будут в Петербурге, — мелькала у меня смутная мысль, — то есть там, где живут четыре добрые феи, четыре мои тети, которые тоскуют в разлуке с маленькой принцессой. А что, если?.. Папа сказал: «ты не увидишь их ни за что, никогда». И моя мысль и сердце ответили тогда же: «Я убегу! Убегу к ним, к моим четырем добрым феям, к моим милым тетям Лизе, Оле, Лине и Ульяше». У меня нет денег, чтобы ехать на пароходе, да и потом, меня наверное, вернут тотчас же с пристани в дом отца, меня, такую беспомощную на взгляд, такую маленькую… А что, если с ними, с этими смуглыми цыганками пробраться в Петербург? Кто догадается? кто узнает?.. Ах! Идея великолепна!.. Вечером «солнышко» с «ней» отправляются в гости на соседнюю дачу… Тандре спит крепко, как сурок… и… тогда — прощайте: я убегу к цыганам и с ними доберусь до Петербурга. Это так просто, так легко!.. Конечно, я не увижу «его» больше. Он не простит мне никогда моего поступка. Ну, а разве так он