глазами.

Папа должен был придти к завтраку, и я взволнованно ждала этого часа.

За полчаса до завтрака я сбегала в сад, где меня ждали Коля и Вова.

— Помни, Лида, не все делается так, как хочется, — проговорил юный Черский, — надо уметь покоряться.

— Ну, ты и покоряйся! — со злым хохотом проговорила я, — а я не хочу и ее буду!

— Лидочка, — в свою очередь произнес Вова, — не горюй, пожалуйста. Потерпи немного. Когда я вырасту, я приеду за тобою, увезу тебя от мачехи (он уже знал, что у меня мачеха) и похищу тебя, как богатырь Бова похитил сказочную принцессу. Хорошо?

— Хорошо! — отвечала я и, наскоро простившись с ними, помчалась к дому. Мой слух уловил знакомые шаги и бряцание шпор. Я не ошиблась, это был папа.

Скучно и натянуто прошел завтрак. «Солнышко» точно умышленно избегал разговаривать со мною. Во время завтрака почти никто из нас не притронулся к еде. Когда все встали из-за стола, вошел денщик и доложил, что лошади поданы. Я быстро побежала одеваться, а когда вернулась, «солнышко» стоял у окна и, барабаня пальцами по стеклу, смотрел на улицу.

— Прощай, папа! — сказала я спокойно, в то время как сердце мое рвалось на части.

— Прощай, Лидюша!

Он наклонился ко мне, перекрестил и поцеловал. Я повернулась и пошла к двери. Мне казалось, что потолок рухнет надо мною и задавит меня своею тяжестью. Но ничего подобного не случилось. Мы вышли на крыльцо, тетя Лиза, я и Катишь. Лошадь стояла у подъезда. «Сейчас, сейчас он догонит меня, бросится ко мне, поцелует, унесет обратно домой, и мы будем счастливы, счастливы, счастливы!» — кричало и стонало все внутри меня. Но он не догнал, не вернулся. Я даже не видела его фигуры в окне, когда мы отъезжали. Тогда я поняла, что все кончено, поняла, что я потеряла его…

Всю дорогу из Царского до Петербурга я упорно молчала и смотрела в окно вагона, приводя в настоящее отчаяние бедную тетю Лизу.

В Петербурге мы заехали к тетям, перед тем как ехать в «тюрьму».

— Что такое? — Почему ты так бледна, Лидюша? — спрашивали они с тревогой, вглядываясь в мое действительно изменившееся лицо.

— Оставьте ее, девочка все знает, — сказала чуть слышно тетя Лиза.

Тогда Уляша быстро обняла меня и повела к себе.

— Пойди ко мне, я покажу тебе монашек. Ты их так любишь… и все, все, что хочешь, покажу тебе в моем туалете! — проговорила она.

В другой раз я бы пришла в неистовый восторг от предложения доброй тети Уляши, но не сегодня… Не сегодня только! Однако я пошла за нею. Она вынула из своего туалета все, что, по ее мнению, могло интересовать меня: и роговую коробочку, и старинный веер и, наконец, черных, как уголь, монашек, и зажгла их. И тотчас же приятное благовоние разлилось по комнате. Монашки курились, сизый дымок отделялся от них и вился к потолку, все выше и выше. Я смотрела на синий дымок, дышала пряным ароматичным куреньем и голова у меня кружилась, кружилась без конца, а тяжелая истома постепенно разливалась по всему телу. И вдруг, точно тяжелым молотом, ударило мне прямо в голову: и туалет, и монашки, и сама Уляша — все закружилось, замелькало перед моими глазами. И точно потолок спустился ко мне и придавил мне голову. Я хотела оттолкнуть его от себя, но сил не хватило и, сильно пошатнувшись из стороны в сторону, я грохнулась без чувств на пол. Последнее мелькнувшее у меня сознание быль отчаянный крик тети Оли, вбежавшей в комнату в эту самую минуту. И больше уж я ничего не помню, ровно ничего…

Господи! Какая пытка! Белый коршун поминутно подлетает ко мне, кружится надо мною и грозит выклевать мне глаза… Его крылья почти касаются моего лица… Но ужаснее всего — мне показалось, что это не коршун, а… мачеха. Мачеха! Вы понимаете этот ужас?.. Серая женщина, спаси меня!.. Но она точно не слышит. Она проходит мимо моей постели, величавая, молчаливая, и только ее черные глаза сверкают под капюшоном, низко сдвинутым на лоб… А вон жестокий дядя бедного Коли. Он его бьет, бьет, бьет. Господи! Да помогите же, он его убьет до смерти!.. Коля, милый… бегу к тебе… бегу… Только… снимите этот камень с моей груди, он меня давит, давит!

Я срываюсь с места и бегу куда-то… В то же время что-то холодное, холодное стягивает мне голову. Ни Коли, ни его изверга дяди, ни коршуна нет… Надо мною склоняется чье-то, как смерть бледное, лицо, все залитое слезами.

«Это „солнышко“!» — мелькает в моей странно отяжелевшей голове вялая мысль.

«Это „солнышко“!» — и я блаженно улыбаюсь…

Только на вторую неделю я пришла в себя. Я очень больна. У меня оказался тиф на почве жесточайшей простуды. Беготня ночью босыми ногами по саду не прошла даром и дала себя чувствовать Я была при смерти. Но молодая натура, — как говорил потом доктор, — победила смерть. Я стала поправляться…

Первое, что я увидела, когда ко мне вернулось сознание, — это лицо «солнышка». Но, Боже мой, какое лицо! Исхудалое, бледное, унылое… Бедное «солнышко»! Бедный папа!

Все четыре тети стоят рядом с отцом, точно добрые феи вокруг маленькой, любимой, взбалмошной принцессы…

Ноги у меня до того слабы, что я не могу пошевелить ими, а между тем мне хочется к окошку, куда ласково и робко заглядывает золотое весеннее солнце. Но не только этого хочется мне. Я бы с удовольствием съела мороженого или… апельсин… Вкусный, сочный апельсин и непременно «королек».

— Хочу королек, хочу мороженого! — тяну я слабым, до смешного изменившимся голосом.

Тут мои четыре добрые феи начинают всячески ублажать меня, отвлекать мою мысль от злополучного апельсина, а «солнышко» целует меня без счета, без конца.

Но я реву с горя, не получая апельсина, хотя мне его вовсе не хочется уже, а хочется клюквы, сочной, свежей, засахаренной клюквы, которая продается в фунтовых коробках. Ни и клюквы мне нельзя. И я реву снова. Болезнь делает меня раздражительной и капризной.

Зато я могу вдоволь любоваться цветами, которые «солнышко» привозит мне каждое утро. Но цветы не клюква, как это они не могут понять!..

Я поправляюсь медленно, ужасно медленно. И с каждой новой драхмой вливающегося в меня здоровья во мне появляется безумная потребность жить, жить, жить… О, как я была глупа в ту ночь, когда бегала по саду, мечтая о смерти!..

Когда я поднялась с постели, слабая до жалости, исхудавшая, вытянувшаяся за болезнь, то первым делом я потребовала, чтобы меня подвели к зеркалу.

Господи! Я ли это? Этот высокий, худенький, стройный мальчик с коротко остриженной головою, с огромными глазами, занимающими добрую треть его желто-бледного лица, этот худенький мальчик, неужели это я — Лидия Воронская?

— О, какая дурнушка! — сокрушенно произнесли запекшиеся от жара губы худенького мальчика, и я бросилась на груд одной из теток, как бы ища у нее защиты от того маленького урода, который выглянул на меня из стекла…

— Что, Лидюша встала? — услышала я, после моего выздоровления, знакомый голос в одно теплое апрельское утро, когда, сидя подле Линуши, перебирала коклюшки для плетенья кружев.

— Встала… давно! — донесся из прихожей голос тети Оли.

Затем она значительно тише прибавила:

— Неужели же сегодня, Алексей?