тянутся классы.

Мы в классе. Огромная, светлая комната, с бесчисленными партами и кафедрой по средине. На стене развешаны географические карты; в двух углах четыре классные доски на мольбертах. В простенке между окнами столик классной дамы, а у дальней стены огромный шкап, длинный и низкий, где хранятся платки, калоши и шарфы, которые воспитанницы надевают во время гуляния по институтскому саду. В этом же шкапу также и гостинцы, и домашняя провизия, которую девочкам приносят родные.

Все это я увидала сразу, когда перешагнула через порог стеклянной двери, отделяющей от коридора седьмой класс.

Лишь только мы вошли туда, m-lle Рабе поднялась на кафедру и произнесла, обращаясь к классу:

— Не шумите, дети. Я и m-lle Комисарова должны идти с вечерним рапортом к maman. Будьте умницами и готовьте ваши уроки. Кстати, объясните новенькой, что задано на завтра.

И кивнув нам головой, она, в сопровождение пепиньерки, вышла из класса.

Едва обе они исчезли за дверью, невообразимый шум поднялся в классе.

Меня окружили со всех сторон до сорока девочек, живых, шумливых, белокурых, черненьких и русых, хорошеньких и дурнушек, разного возраста и разного типа.

— Дикарка! Дикарка! — кричала одна из них, — откуда явилась, из Австралии или Америки?

— Оставь ее, Додошка, она укусить. Видишь, уж и зубы выставила.

— Не укуси нас, пожалуйста, Воронская! — и русая кудрявая головка Милы Рант наклонилась к самому моему лицу.

Меня неудержимо тянуло броситься на задорную девчонку, выцарапать ей глаза или вцепиться зубами в это белое, бледное личико со смеющимися глазами.

Я силою сдержала себя, до боли стиснув пальцы и, нервно похрустывая ими, оглядывалась кругом с беспомощным видом затравленного зверька.

— Ай! Ай! Ай! Вот злючка-то… — подскочила с другой стороны толстенькая, как кубышка, девочка, очень маленького роста, по прозвищу Додошка, а по фамилии Дуня Даурская. — Mesdam'очки, берегитесь! Она сейчас бросаться начнет. Ворона противная! Недаром и фамилия-то такая: Воронская. От вороны происходит. Рот большой, глаза злющие… по шерсти и кличка.

— Ворона, и правда ворона! — запищали, закричали и завизжали кругом меня.

— Ворона! Ворона! Дикарка! Кусака! Злючка! — кричали на тысячу ладов и голосов вокруг меня девочки. Но громче всех раздавался голос Колибри, которая, очевидно, возненавидела меня всей душой.

Крики были в самом разгар, когда внезапно перед нами, как из-под земли, выросли две девочки: одна уже знакомая мне Оля Петрушевич, другая — очень красивая, изящная, рыже-красная стройная девочка, с точеным носиком и большими карими на выкате глазами. Во внешности ее было что-то аристократическое, начиная с гордого, точеного личика и кончая крохотной ручонкой необычайной красоты, которой, судя по отточенным ногтям, она тщательно занималась.

Рыжая девочка вместе с Ольгою Петрушевич с трудом протискалась в круг, встала подле меня и, обведя класс презрительным взглядом, произнесла, безупречно выговаривая слова с чистейшим парижским акцентом:

— Ayez donс honte, mesdemoiselles, de taquiner la petite. Il vous manque a с'est qui parait du сoeur et de pitie![1]

— О! О! француженка зафранцузила!

— Ваше сиятельство, сподобили нас грешных! — ломаясь и кривляясь, подскочила к ней толстушка Мендель, прозванная ее подругами Менделыней.

— Какая пошлость! — повела плечами рыжая девочка. — С тобой (тут она ткнула своим холеным изящным пальчиком по направлению Мендель) я и разговаривать не хочу. Ты слишком пуста и ничтожна. Но ты, Рант, и ты, Дорина, и вы, все прочие, стыдитесь! Ольга, пойдем! — резко позвала она свою подругу.

— Ваше Сиятельство, великолепная княжна Голицына, светлейшая графиня Остерман, не извольте лишать нас вашего чудесного общества! Не повергните нас во тьму кромешную, где будет плач и скрежет зубовный! — пищала кудрявая Рант, низко склоняясь перед рыжеи девочкой.

— Француженка из Митавы! — закричала до сих пор молчавшая Колибри.

Княжна Голицына быстро обернулась.

На ее матово-бледных щеках вспыхнул яркий румянец.

— Молчи! — произнесла она внушительно и веско, ни на йоту не повышая, однако, своего звучного голоса. — Ты забыла, Дорина, кто я и кто ты! Имя моего прапрадеда известно всему миру за его заслуги перед Россией, а кем были твои предки — покрыто мраком неизвестности.

— Гордячка! Противная! — зашипела Дорина ей вслед и все ее лицо перекосило от злости.

Княжна только плечами повела, вполне игнорируя ее брань.

Петрушевич подошла ко мне и сказала:

— Слушайте, Воронская. Помните поговорку: на всякое чиханье не наздравствуешься. Пусть себе бранятся и шумят. У нас, в институте, на каждую новенькую нападают. Это уж так заведено и повторяется постоянно. Вы лучше сядьте в уголок да на завтра уроки выучите. Нам немецкие глаголы спрягать задано. Хотите, я вам помогу?

Я от души поблагодарила милую девочку и охотно погрузилась в предложенную ей мне книгу спряжений.

Но глаголы мне решительно не давались в этот вечер. Усталость ли брала свое, или масса впечатлений, пережитых за день, давали себя чувствовать, по то, что мне казалось таким легким и простым на уроках Катишь, совсем не шло мне в голову сегодня. Я билась, мучилась, терзалась, доходя до десятого пота. Но проклятые глаголы выучить не удавалось. M-lle Рабе и пепиньерка давно вернулись от начальницы. Первая села на кафедре, вторая у столика, и вмиг и столик, и кафедра были окружены девочками, торопившимися ответить заданный на завтра урок.

Уже более половины класса сдало злосчастные глаголы, а я все еще сидела над ними.

Наконец Петрушевич подошла ко мне, предварительно взглянув мимоходом, что я делаю.

— Не идет? — осведомилась она.

— Ах, совсем не идет! — отвечала я чистосердечно.

Тогда она подсела на край моей скамейки и живо пояснила мне урок. Через минут двадцать я успешно отвечала заученные глаголы уже у кафедры, не обращая ни малейшего внимания на Колибри, как раз стоявшую против и строившую мне гримасы.

В восемь часов раздался звонок, призывающий нас к молитве и вечернему чаю. Снова выстроились пары, снова смуглая черноглазая девочка заняла свое место подле меня и мы чинно двинулись в столовую, где нас ждала вечерняя молитва и кружки мутного коричневого, отдающего мочалой чая, с сухой булкой.

После чая мы поднялись по «черной» лестнице на четвертый этаж и вошли в «дортуар», как называлась в институте спальня.

Это была длинная комната, в которой спали два класса, шестой и седьмой, и в конце которого находились двери в комнаты классных дам и ширмы, отгораживающие от нас постели дежурных пепиньерок. С другой стороны к дортуару прилегала небольшая комната, где был устроен медный жолобъ для умыванья, с дюжиной кранов. Тут же стояли комоды с выдвижными ящиками, в которых дортуарные девушки устраивали себе на ночь постель.

Лишь только мы поднялись в дортуар, m-lle Рабе подвела меня к крайней от дверей кровати, застланной жидким нанковым одеялом и сказала:

— Тут ты будешь спать.

Я оглянулась кругом. В головах у меня была постель рыжей княжны-графини. Я видела ее изящную фигурку подле кровати, спешно расстегивающую платье.

Рядом находилась кровать очень некрасивой и крайне антипатичной рябой девочки, самой старшей и самой ленивой из всего класса, как я узнала в тот же вечер от Петрушевич. Фамилия ее была Беклешова, прозвище «Бабушка», так как она была самая старая из седьмых.