такими методами стремится господин министр?

Старик помолчал, потом сухо сказал:

– Не все, что делается от имени государя, известно государю. Не все, что делается от имени министра, известно министру.

– Нет, – сказал Киссур, – об этом деле, я думаю, ему было известно.

Киссур поправлялся довольно быстро, и уже вставал и помогал старику и волку по хозяйcтву. Старик его даже как будто избегал. Как-то вечером разыгралась снежная буря: рана у Киссура заныла, старик уложил его в постель и напоил травяной настойкой.

– Вы меня ни о чем не спрашиваете, – сказал Киссур.

– Захочешь, – сам расскажешь.

Тогда Киссур стал говорить о том, о чем до конца никому не говорил: и об отце, и о матери, и о Западных Островах, и о том, как помер Кобчик, и о том, что случилось с сыном первого министра; об Арфарре-советнике и о советнике Ванвейлене, убивших отца, – обо всем.

Киссур кончил. Старик помолчал, потом спросил:

– А о чем ты больше всего жалеешь?

Киссур хотел сказать, что больше всего жалеет о своей слепоте касательно госпожи Архизы, но передумал и ответил:

– Когда меня первый раз арестовали, я успел спрятать кинжал. А второй раз – не успел. У этого кинжала золотая голова кобчика и два яхонтовых глаза. Это очень ценная вещь, и этим кинжалом дружок Арфарры убил моего отца. Теперь этот кинжал, конечно, пропал, и его-то мне больше всего и жалко.

Отшельник помолчал, потом встал и вышел в соседний чулан. Там он копался довольно долго и вернулся с чем-то, завернутым в рогожку.

– Ладно, мальчик, – сказал он. – Я хочу подарить тебе другой кинжал, тоже из Верхнего Варнарайна.

Отшельник развернул тряпочку и протянул Киссуру кинжал. Рукоять у него была в форме белой треугольной шишки, чешуйки шишки оторочены серебром. Серебро немного почернело, в желобке на лезвии застыли кровяные скорлупки.

– Этим кинжалом, – сказал старик, – твой отец, за несколько часов до смерти, убил моего послушника Неревена. Мальчишке тогда было пятнадцать лет.

С этими словами отшельник повернулся и вышел. Часа через три, когда совсем стемнело, Киссур прокрался с кинжалом в руках в соседнюю комнату. Арфарра-советник безмятежно спал, свернувшись клубочком. Киссур постоял-постоял и вернулся обратно.

В хижине был подпол, а из подпола подземный ход вел в заброшенные штольни. У штолен было довольно много выходов, один из них – в храм Серого Дракона. На следующее утро, когда выяснилось, что хижину засыпало почти доверху, а еды почти что нет, Киссур не стал чистить снег, а вылез через подпол и пошел добывать еду.

Он подстрелил зайца и еще рысенка с пестрой мордочкой, вернулся и стал разделывать тушки. Арфарра подошел и встал рядом.

– Вас же тайком отравили в ссылке, советник, – сказал Киссур.

Арфарра засмеялся:

– Вот именно, что тайком. Если бы меня казнили официально, ничего поделать было б нельзя. А начальник лагеря получил тайный приказ и забоялся, что девизы правления сменятся, и кому-то будет выгодно наказать его за расправу. Беззаконные казни влекут за собой тайные помилования, друг мой!

Вечером советник спросил Киссура:

– Значит, ничего в Западной Ламассе не было? Да тот ли остров это был, и весь ли вы его обшарили?

Киссур отвечал, что и остров тот, и обшарили его как надо, – ни настоящих людей, ни золота.

Арфарра сходил в соседнюю комнату и вынес укладку. В укладке были карты и рисунки. Киссур стал смотреть: это, точно, были карты острова и рисунки старого города. Киссур спохватился:

– Откуда это?

– Видишь ли, мальчик, мне не хотелось бы тебя разочаровывать, на за месяц до того, как меня арестовали, я тоже послал к этому острову корабль.

Тут Киссур замер, глядя на один из рисунков. Рисунок был нарочито тщателен, и Киссур почувствовал омерзение. Омерзение было оттого, что штука, нарисованная среди деревьев, была явно человеческого изготовления: природа такого не рожала. Однако, будучи делом рук человеческих, она была не разрисована, стало быть, недоделана. Может быть, оттого и сломалась. Острый нос расселся пополам, крыло, размахом с пальму, зачерпнуло землю. У штуки было четыре крыла: два больших посередине и два маленьких у хвоста, и еще пятое крыло торчало из хвоста вверх. Киссур почуял в этом какую-то самую гнусную магию.

– Это что такое? – изумился Киссур.

– При тебе, значит, этого уже не было?

Арфарра показал на карте место с гнусной штукой. Киссур вcпомнил, что, точно, там была полянка, на полянке священная хижина. Вполне приличная хижина: там держали, кажется, мальчиков перед праздником, а вокруг хижины на тынинках были черепа зверей и предков.

Арфарре-советнику явно не понравилось, что гнусная штука исчезла. Глаза его заблестели тусклым золотом, на щеках выступили два красных пятна. Тут Киссур отбросил рисунки и спросил:

– Господин Арфарра! Ведь вы живы – почему же вас не слышно? Государь Варназд ждет докладов об усовершенствовании правления, через три месяца лучшие умы соберутся в столицу, – неужели вы промолчите?

Арварра засмеялся:

– Друг мой! В этих состязаниях победитель заранее известен. Господин Нан допустит до государя лишь тех, чьи доклады ему по душе. Спор, конечно, будет, и трудно предугадать смысл спора со стороны, но он будет не о способах управления, а о том, кто какую должность займет, ибо это главное.

– Кто-то, – сказал Киссур, – должен раскрыть государю глаза на то, что творится в стране.

Арфарра-советник поднялся и недовольно сказал:

– Об этом мы позже поговорим. Спи!

Он уже подошел к двери, а у двери обернулся и сказал:

– И запомни: человек по имени Клайд Ванвейлен не убивал твоего отца. Твой отец погиб оттого, что хотел спасти человека по имени Клайд Ванвейлен, которого я приказал убить. И что касается луча, развалившего Кобчика и половину колонн в подземном храме – этот луч к храмовой магии никакого отношения не имел.

С этими словами Арфарра-советник вышел из хижины. Он стоял довольно долго, глядя на вышивку созвездий и на горные сосенки внизу. «Великий Вей! – думал Арфарра-советник, – у Марбода Кукушонка, – и такой сын! Неужто и я был на него похож двадцать лет назад?»

Вот уже полтора месяца Свен Бьернссон жил в усадьбе господина Сият-Даша и варил ему золото. На официальном языке, призванном соблюдать приличия, усадьба Сият-Даша именовалась «управа», ну а на народном языке, призванном быть искренним, она, как и упоминалось выше, называлась «усадьба».

У господина Сият-Даша было в обычае обижать людей, и люди в деревне ходили с опущенными головами. И бывало, что чуть человек поднимает голову, как тут же ее снимают с плеч.

Усадьба была устроена очень хозяйственно, вся заполнена флигелями, клетями, сушилками, мшаниками, погребами и сараями для скота и слуг. Вокруг шли три бревенчатых тына, между которыми бегали собаки. Стояли также два пропускных дворика с вертушками. На ночь эти дворики запирались с обеих сторон, а сторожа, в количестве четырех штук, оставались запертые внутри двориков. Сият-Даш подбирал таких сторожей, которые терпеть друг друга не могли. Словом, Сият-Даш так дрожал над своими амбарами и амбарчиками, как иной ревнивец не дрожит над пятнадцатилетней супругой.

Родом Сият-Даш был из кассанданских крестьян.

Однажды, когда Сият-Дашу шел шестнадцатый год, он копал в поле и выкопал из земли небольшой кувшинчик. Отец подосадовал, что в кувшинчике ничего нет, поставил этот кувшинчик во мшаник и стал держать в нем бражку. Но мальчик отличался проницательностью. Вскоре он услышал, что в столице