чтобы пощадить противника и сделать его своим вассалом, а когда воюет правительство и мятежники, то справедливость в том, чтобы уничтожить мятежников до единого.

– А Сушеный Финик? – вдруг сообразил Бемиш.

– Сушеный Финик и Старый Алдон попали в плен.

– А дальше?

– Меня и Сушеного Финика привели в шатер Ханалая, где он пировал после битвы, и Ханалай сказал, что хотел бы услышать от Сушеного Финика песню об этой битве. Сушеный Финик ответил ему, что битва еще не кончена, так как не казнены все, кто должен быть казнен после этой битвы, а когда Ханалай казнит всех, кто должен быть казнен, некому уже будет петь эту песню. Ханалай усмехнулся и подарил Сушеному Финику новую лютню и свой меч, – и этот меч был такой дорогой, что стоил дороже, чем честь Сушеного Финика. То т сел и спел хвалебную песню Ханалаю, и я не думаю, что вы слышали ее от Сушеного Финика или от кого-то еще. А потом Ханалай повернулся ко мне и сказал, что он хотел бы отпустить меня. Я наговорил ему дерзостей. Тогда он подумал и сказал: «Ладно, тебя распнут завтра, мальчишка. Сначала Алдона, а потом тебя».

– И что же было завтра?

– Нас вывели вместе с Алдоном, и Ханалай сказал: «Если ты позволишь мне помиловать себя, я отпущу Алдона». Я плюнул ему в лицо.

Ашидан помолчал. Лицо его стало совсем бледным, и Бемиш вдруг представил, каким он был хорошеньким ребенком, тогда, когда ему было «почти пятнадцать».

– Ханалай покачался-покачался с носка на пятку, а потом и говорит: «Слишком красивый ты мальчик, чтобы умирать». Они распяли Алдона и побранились немного, а потом увели меня.

– А Сушеный Финик?

– А Сушеный Финик пел Ханалаю хвалебные песни, пока не оскорбился, что он, человек из знатного рода, прислуживает простолюдину, который в детстве месил коровий навоз. Отрубил голову одному из помощников Ханалая, кинул ее в мешок и ускакал с этим выкупом к Киссуру. И меч Ханалая он тоже подарил Киссуру.

Ашидан помолчал и сказал:

– Там-то я и познакомился с сыном Ханалая: мы были одногодки, это был очень одаренный юноша. Думаю, Ханалай пощадил меня ради него. Однажды он меня спрашивает: «Вдруг мой сын попадется в руки Киссура? Как ты думаешь, оставит он ему жизнь, как я тебе?»

«Да, – подумал Бемиш, – Киссур, однако, не пощадил сына Ханалая, и вообще никого не пощадил».

– Эй, – закричал впереди Ханадар Сушеный Финик, – вы чего там уснули? А ну сюда!

Бемиш и Ашидан заторопили коней. Впереди горная тропа раздваивалась: правая дорога шла вниз, левая резко забирала наверх и исчезала среди нависших камней и деревьев.

– Нам налево, – сказал Киссур, – надо навестить Альдиса, чтобы извиниться за медвежонка и попросить изобильной охоты.

– Если мы поедем к Темной Кумирне, мы не успеем до ночи в замок, – возразил Ашидан.

– Что ж, тогда мы заночуем в Кумирне, – сказал Киссур.

Лицо Ашидана вытянулось.

– Смотри-ка, – сказал Ханадар, – да неужто ты боишься Темной Кумирни?

И, оборотившись к Бемишу:

– Там, в Темной Кумирне, был похоронен Альдис Белый Кречет, а так как место там плодородное и широкое, там устроили два двора, чтобы ухаживать за могилой. Вот они пренебрегли своими обязанностями, и Альдис их съел, и это дело ему понравилось: он повадился каждую ночь вылезать из земли, таскался со свитой за прохожими и загонял их к себе на пир. Прохожий приходит: усадьба, свет, а наутро от прохожего только косточки. Люди уже так и заметили: если на новолунье в Темной Кумирне свист и огонь, – значит, скоро где-то будет плач. Простолюдину бы давно загнали кол в гроб, а тут боятся, все-таки – Киссуров прадед.

Ашидан усмехнулся.

– Не стоит навещать могилы предков с иномирцем, – сказал он, – чужаку достаточно того, что его взяли с собой на охоту.

– Еще не было такого, – ответил Киссур, – чтобы я охотился в здешних местах и не поделился добытым с моим предком.

И они поехали по левой тропе, отпустив слуг и приторочив к седлу тушку медвежонка.

Темная Кумирня вывернулась из-за поворота тропинки неожиданно, как хлестнувший по лицу сук. Она сидела между лесом и скалой, на широкой и плоской, как лепешка, поляне, надламывавшейся в крутой склон, усеянный колючками и камнями. Поляну пересекал крепкий трехметровый тын; за ним виднелась скрученная узлом крыша часовни, и над тыном били лучи света и слышались голоса людей.

Даже в наступающей темноте было видно, как побледнел Ашидан.

– Эге-ге-ге, – сказал Киссур, – неужто Альдис опять принялся за старое безобразие?

Всадники тихо спешились. Киссур погладил коня рукой, чтобы не ржал, и незаметно сунул под куртку веерник. Он отдал повод Ханадару, и остальные члены отряда последовали его примеру. Потом Киссур сделал знак, и охотники, вместо того, чтобы открыто подъехать к воротам, пошли в обход, туда, где высокий тын смыкался с вековыми елями.

Пройти оказалось совсем нетрудно: одна из елей, упавшая в прошлом году, обломила тын, чудом не задев часовню; поверх рогатого бревна они и заглянули в широкий двор. Там, на каменной площадке, стояла маленькая, похожая на полосатый кабачок космическая шлюпка «Ориноко-20». Люди в комбинезонах стояли цепочкой, от шлюпки до кумирни, и передавали из рук в руки мешки.

– Тю, – сказал громко Киссур, – вот это называется прогресс! Даже привидения разучились летать без двигателей!

Перемахнул через бревно и шагнул в освещенный круг. По правде говоря, привидением выглядел скорее Киссур – в старинном зеленом кафтане, с тисовым луком через плечо и лицом, раскрашенным синими полосами для охоты, – посреди людей в летных комбинезонах, застывших на мгновение у грузового лючка. Люди побросали пластиковые мешки. Из окошка кумирни выпрыгнули трое, с оружием в руках. Тут у опушки тихо заржала лошадь, и вслед за Киссуром во двор спрыгнул Алдон, а за ним – Бемиш и Ашиник.

– Отбой, – сказал кто-то, – это хозяева.

Киссур неторопливо подошел к низенькому круглоглазому человечку, в котором Бемиш узнал старосту деревни, и сказал:

– А, это ты, Лахор. Чем это вы тут занимаетесь?

– Помилуйте, господин, – сказал Лахор с известным достоинством, – грузимся…

Алдон шагнул к воротам и сбросил засов; ворота отворились, в них появился Ханадар с лошадьми. Киссур тем временем поставил ногу на один из мешков, вытащил из-за пояса охотничий нож и пропорол пластиковую обертку снизу доверху.

– Клянусь божьим зобом, – сказал Киссур, – вот все тебе в округе говорят «господин», «господин», колени целуют, а и не знаешь, чему господин-то. Это что за овес вы на шлюпку таскаете? В здешних местах сроду, помнится, ничего, кроме овса, не росло.

Киссур зачерпнул рукой из мешка и понюхал.

– Нет, – покачал он головой, – сроду овес так не пах. Ханадар, ты не знаешь, что это?

Ханадар тоже выбрал себе мешок, распорол его когтем бывшей при нем плетки, вытащил горсть травы и сунул под нос своей лошади. Та заржала, стала воротить морду.

– Нет, – сказал Ханадар, – не знаю, а только это не овес. Вон, Пестрый морду воротит, есть не хочет.

Тут вмешался Алдон Рысенок.

– Да это ж дурь, – сказал он, – «волчья метелка». Ее вейские сектанты да здешние смерды издавна употребляли для путешествий на небо, а теперь ее на Небо возят в пластиковых мешках. Большие деньги, говорят, за эту травку дают на Небе. Иномирцы – они всегда большие деньги платят за то, от чего лошадь морду воротит.

Единственное, что Бемишу было непонятно, – так это почему их всех еще не пристрелили.