На побережье Луары выражение «в ливрах» означает, что экю в шесть ливров должны приниматься за шесть франков, без вычета.

— Я не смел вам это предложить, — ответил Шарль, — но мне было бы противно торговать своими драгоценностями в городе, где вы живете. Стирать свое грязное белье надо у себя дома, говорил Наполеон. Очень вам благодарен за вашу любезность.

Гранде почесал за ухом; минута прошла в молчании.

— Дорогой дядя, — продолжал Шарль, тревожно глядя на него, словно боялся задеть его щепетильность, — кузина и тетушка соблаговолили принять от меня на память скромные подарки; благоволите и вы принять запонки, мне уже ненужные: пусть они напоминают вам о бедном малом, который и в далеких краях будет думать о тех, в ком отныне — вся его семья.

— Мальчик, мальчик, не надо так разорять себя… Что у тебя, жена? — сказал Гранде с жадностью, оборачиваясь к ней. — О, золотой наперсток!.. А у тебя, дочурка? Так! Бриллиантовые застежки!.. Ладно, беру твои запонки, мальчик, — продолжал он, пожимая руку Шарлю. — Но… ты позволишь мне… оплатить твой… да, твой проезд в Индию? Да, я хочу оплатить тебе проезд. К тому же, видишь ли, мальчик, оценивая твои драгоценности, я подсчитал только вес золота, а может быть, удастся кое-что выручить и на работе. Так решено! Я дам тебе полторы тысячи франков… в ливрах. Мне Крюшо одолжит, ведь у меня в доме медного гроша нет, разве только Перроте раскачается и заплатит просроченные деньги за аренду. Да, да, зайду-ка я к нему!

Он взял шляпу, надел перчатки и вышел.

— Значит, вы уедете? — сказала Евгения, бросая на Шарля взгляд, выражавший и печаль и восхищение.

— Так надо, — ответил он, опуская голову.

Уже несколько дней, как у Шарля появились манеры, осанка, вид человека, глубоко удрученного, но сознающего всю тяжесть лежащих на нем важных обязанностей и черпающего новое мужество в своем несчастье. Он не вздыхал более, он стал мужчиной. И Евгения лучше чем когда-либо оценила характер кузена, когда он спустился сверху в одежде из толстого черного сукна, которая очень шла к его побледневшему и сумрачному лицу. В этот день обе женщины надели траур и пошли с Шарлем в приходскую церковь, заказав там отслужить панихиду за упокой души Гильома Гранде.

Во время второго завтрака Шарль получил письма из Парижа и прочел их.

— Ну, как, вы довольны своими делами, братец? — тихо сказала Евгения.

— Никогда не задавай таких вопросов, дочь, — заметил Гранде. — Какого черта! Я не рассказываю тебе о своих делах, — зачем же ты суешь нос в дела твоего брата? Оставь мальчика в покое.

— О! У меня нет никаких тайн, — сказал Шарль.

— Та-та-та-та-та! Племянник, да будет тебе известно, что в коммерческих делах надо держать язык за зубами.

Когда влюбленные остались одни в саду, Шарль сказал Евгении, уводя ее на старую скамью, где они сели под ореховым деревом:

— Я не ошибся в Альфонсе, он отнесся ко мне как истинный друг, устроил мои дела толково и добросовестно. Все мои долги в Париже уплачены, вся обстановка моя выгодно продана, и он сообщает, что, по совету одного капитана дальнего плавания, употребил оставшиеся у него три тысячи франков на покупку всякого хлама — европейских диковинок, из которых извлекают большую выгоду в Ост-Индии. Он послал мои тюки в Нант, где грузится корабль на Яву. Через пять дней, Евгения, нам придется проститься, может быть, навсегда или по крайней мере надолго. Мой товар и десять тысяч франков, которые мне посылают двое друзей, — начало очень скромное. Вернуться раньше нескольких лет и думать нечего. Дорогая кузина, не связывайте свою жизнь с моей; я могу погибнуть, может быть, вам представится хорошая партия…

— Вы меня любите? — спросила Евгения.

— О да, очень! — ответил он с глубокой выразительностью, обличавшей глубину чувства.

— Я буду ждать, Шарль. Господи! Отец у окна, — сказала она, быстро отстраняя кузена, который придвинулся было, чтобы обнять ее.

Она убежала под арку ворот, Шарль пошел за ней, увидя его, она отошла к лестнице и отворила дверь, потом, не вполне сознавая, куда идет, Евгения очутилась возле чулана Нанеты, в самом темном месте коридора; тут Шарль, шедший за нею, взял ее за руку, привлек к сердцу, обнял за талию и нежно прижал к себе. Евгения не противилась более, она приняла и подарила поцелуй, самый чистый, самый сладостный и самый беззаветный из всех поцелуев.

— Дорогая Евгения, кузен лучше, чем брат: он может жениться на тебе, — сказал ей Шарль.

— Да будет так! — вскричала Нанета, отворяя дверь своей конуры.

Влюбленные в страхе спаслись бегством в зал, где Евгения снова взялась за рукоделье, а Шарль принялся читать литании пресвятой деве по молитвеннику г-жи Гранде.

— Так-то! — сказала Нанета. — Мы все молимся.

С тех пор как Шарль объявил о своем отъезде, Гранде засуетился, желая внушить всем, что он относится к племяннику с большим участием; он выказывал большую щедрость во всем, что ничего ему не стоило, взялся приискать упаковщика и, заявив, что этот человек запросил слишком дорого за ящики, захотел во что бы то ни стало сделать их сам, пустив для этого в ход старые доски; он вставал спозаранку, стругал, прилаживал, выравнивал, сколачивал планки и соорудил прекрасные ящики, куда и уложил все вещи Шарля; он взялся сплавить их на судне вниз по Луаре, застраховать и отправить, когда придет время, в Нант.

После поцелуя в коридоре часы бежали для Евгении с ужасающей быстротой. Временами она хотела отправиться вместе с кузеном. Кто познал самую неотступную из страстей, длительность которой с каждым днем сокращает возраст, время, смертельная болезнь, те или иные роковые условия человеческой жизни, — тот поймет муки Евгении, часто она плакала, гуляя в саду, теперь слишком для нее тесном, так же как и дом, и двор, и город: она заранее уносилась в широкий простор морей.

Наконец наступил канун отъезда.

Утром, в отсутствие Гранде и Нанеты, драгоценная шкатулка, где находились два портрета, была торжественно помещена в единственном запиравшемся на ключ ящике поставца, где лежал также пустой кошелек. Водворение этого сокровища не обошлось без обильных слез и поцелуев. Когда Евгения спрятала ключ на груди, у нее не хватило духу запретить Шарлю поцеловать место, где он теперь хранился.

— Ему уже отсюда не уйти, друг мой.

— Так и сердце мое всегда будет здесь.

— Ах, Шарль, это нехорошо, — сказала она с некоторым недовольством.

— Разве мы не муж и жена? — ответил он. — Ты дала мне слово, прими же мое слово.

— Твой! Твоя навеки! — раздалось одновременно.

На земле не бывало обета более целомудренного: душевная чистота Евгении на мгновение освятила любовь Шарля.

На следующий день утренний завтрак прошел грустно. Несмотря на раззолоченный халат и шейный крестик, подаренный Шарлем Нанете, она прослезилась, свободно выражая свои чувства.

— Бедненький молодой барин в море идет. Да сохранит его господь!

В половине одиннадцатого вся семья отправилась проводить Шарля до нантского дилижанса. Нанета спустила пса, заперла ворота и взялась нести дорожный мешок Шарля. Все торговцы старой улицы высыпали на порог своих лавок, чтобы поглядеть на это шествие, к которому присоединился на площади нотариус Крюшо.

— Смотри не заплачь, Евгения, — сказала ей мать.

— Ну, племянник, — сказал Гранде в подъезде гостиницы, целуя Шарля в обе щеки, — уезжаете бедным, возвращайтесь богатым; вы найдете честь отца целой и невредимой. За это отвечаю вам я, Гранде. И тогда от вас самих будет зависеть, чтобы…

— Ах, дядюшка, вы смягчаете горечь моего отъезда. Это лучший подарок, какой вы могли мне сделать!