унынию и запретным мыслям. Он лежал на низком деревянном топ чане, спустив ноги на земляной пол, и сквозь тощую набивку тюфяка чувствовал, какой он жесткий и правильный, этот топчан, без малейших намеков на хоть какую-нибудь неровность, которую можно начать исследовать и занять этим делом полдня, а то и день.
Больше ничего в комнате не было.
Странное жилище. Без окон.
Оказывается, у южан принято обмазывать стены домов глиной. И красить охрой.
Желтые охряные стены начинались у пола как подобает, а оканчивались закруглением, плавно переходящим в потолок, и Леон много раз пытался мысленно провести границу, условную линию, отделяющую одно от другого, и не мог понять, где она, эта граница.
Никто к нему не приходил, никто с ним не разговаривал. И с улицы не доносилось никаких особенных звуков. Деревня большая, но точно вымершая.
Надо же выдумать такую пытку!
Иногда он вскакивал, мерил шагами земляной пол от стены до стены, разминая затекшие мышцы. Потом снова валился на топчан.
Так он лежал уже неделю.
Неделя на Просторе определяется соединением меньшей и большей из лун — Энны и Этты и длится девятнадцать суток.
А еще раньше прошли, пролетели, проползли шесть суток пешего пути туда — не знаю куда. В первый же час пути он потерял сознание, мучимый болью и усталостью, а очнувшись, обнаружил, что двое крепких мужчин несут его на плечах привязанным к длинной палке. Словно добычу.
Шли и ночью. Зверопоклонники так петляли по лесу, что сумели отчасти запутать даже его, великого стрелка, а следовательно, великого охотника. Запомнилась лишь долгая переправа через реку, намного более широкую, чем все реки, виденные им прежде, но что это за река — Леон не знал. В срединной части Простора немало великих рек, а по направлению течения ничего не определишь — реки петляют. Пожалуй, теперь он находился даже дальше от земель Астила, чем был при крушении «летающего крыла».
Он перевалился с боку на бок. «И ведь не скрипнет!» — в который раз подумал он про топчан, хотя отлично
— Когда начнется, попробуй прижаться ко мне как можно плотнее, — предложил Фрон, не обращая внимания на реакцию Леона. — Иногда это помогало. Пароль в моем черепе — он на одного, но ты все же попробуй. Что не подцепишь чесотку, не обещаю, но лучше уж чесаться, чем заживо гореть.
— А когда начнется? — спросил Леон. Фрон пошевелил губами, что-то высчитывая.
— Завтра, я думаю. Не раньше рассвета, не позже полудня. До зоны очистки отсюда уже рукой подать.
— Прижаться — поможет?
— Пока только одному и помогло, — честно признался чесоточный. — Его только обожгло всего, он потом еще два дня жил… Э, ты чего? Ты не набрасывайся. Что могу, то и предлагаю.
— Спасибо, — ядовито хмыкнул Леон. — Тронут. Помолчали.
— Надеюсь, ты не собираешься меня придушить, чтобы самому воспользоваться Паролем? — вдруг спросил Фрон, вперив в Леона подозрительный взгляд. — Вынужден предупредить, что извлечь его из моего черепа без хирургических инструментов и некоторых навыков тебе не удастся, а уж имплантировать себе — тем более… А? Не собираешься? Вот и хорошо.
Леон не ответил.
— Прости, если я кажусь тебе немного бессердечным, — продолжил Фрон после паузы. — Видишь ли, ты у меня не первый товарищ по несчастью, так уж получилось. И даже не десятый.
Перед закатом произошло то, на что Леон втайне надеялся с первого дня заточения и чего позднее начал бояться до озноба, не смея окончательно признаться себе в этом: дверь скрипнула петлями и отворилась. Фрон, не переставая чесаться, немедленно осклабился. Вошедший показал на Леона духовой трубкой.
— Ты. Выходи.
Рук не связали, но конвоировали предельно плотно, лишая последней надежды на возможность побега. У каждого из конвойных на груди болтался амулет, изображающий детеныша Железного Зверя.
Жгло глаза непривычным светом. На небе проступал бледный Великий Нимб — узкий, как лезвие, но все-таки на юге, а не на севере; до экватора по-прежнему далеко. Велик Простор…
От свежего воздуха кружилась голова.
Странная деревня, и, похоже, Фрон не ошибся. Наглухо заколоченные дома с забитыми ставнями на окнах. Ни судачащих женщин, ни играющих детей. Деся-ток-другой молчаливых охотников и никого более. Урожай на огородах собран — заметно, что наспех — и вывезен неизвестно куда.
Пусто и в Хранилище. Отчетливо видно: Знания, презрительно называемые Умнейшим замшелыми байками, вынесены отсюда совсем недавно, на полках почти нет пыли.
Прохладный полумрак ласкал глаза. В Хранилище Леона не втолкнули — ввели, что удивило. Сесть, однако, никто не предложил.
Шамкающий старушечий голос осведомился:
— Ты — Леон?
Леон кивнул, озираясь. Кроме двух конвойных, вошедших следом за ним, в Хранилище находились еще двое: сухонькая старушенция в опрятном сари, с отягощенной огромным амулетом морщинистой шеей, и жирный мужчина средних лет, напомнивший брюхом Полидевка, а брюзгливым лицом — Париса. Похоже, тоже шептун. А старуха — явно Хранительница, и не деревенского ранга. Окружная, не ниже.
Плохи дела, подумал Леон.
— Вы двое — выйдите.
Конвойные безропотно удалились. «Шептун, — с внезапно нахлынувшей тоской подумал Леон, чувствуя, как под взглядом жирного его воля — воля вождя! — становится мягкой, как древесная сердцевина. — Шептун, и сильный».
Сейчас без приказа жирного он не смог бы шевельнуть и пальцем.
— Так это твоим именем Зигмунд, прозванный Умнейшим, увлек людей на севере к отступничеству от законов Простора? — прошамкала старуха.
Леон кивнул.
— И это ты со своими подручными убил Хранителя Столицы?
Леон помотал головой. Лицо жирного искривила презрительная ухмылка.
— Он не убивал, но лишь потому, что ему помешали. Я вижу, как это было. Он стрелял. Чужак Зигмунд предпочел принять на себя его стрелку. — Жирный неприятно рассмеялся. — У него были свои виды на этого молокососа — символ отступничества должен иметь чистые руки!
— Молокосос, — повторила понравившееся ей слово старуха. — Молодым всегда тягостна мысль о смерти. Но ты отступник, к тому же вообразивший себя вождем отступников, и поэтому должен умереть. Если только…
— Погоди, — прервал жирный и, приложив руку к сердцу, наклонил голову. — Я не вправе прерывать тебя, Дея, и прошу прощения за дерзость. Но я чувствую, что у нашего гостя Леона накопилось несколько вопросов. Может быть, нам есть смысл сначала выслушать его?
Хранительница сделала знак, и Леон почувствовал себя легче. Жирный ослабил невидимые путы.
— Спрашивай.
В голове, сдавленной чужой волей, не было и намека на мысль.
— Э-э, — сказал Леон, страдая. — М-м… — Голову все же разжало. — Кто вы такие?
— А кого тебе надо? — Жирный осклабился.
— Вы представители командования? Я буду говорить только с вождями зверопоклонников!
Жирный и старуха переглянулись. Старуха, чей запавший рот был похож на прямой тонкий шрам,
