что ли? А.Б.); бытие противоположное есть бытие, основанное на лишении данного; напр., здоровье есть противоположность болезни, потому что отсутствие здоровья образует болезнь («Метафизика», VII, 7,5).

«Здоровье» и «болезнь» как формы: это «наружный вид», не правда ли? Нужен был Гегель, чтобы понять форму в ином, не «поверхностном» смысле?

Извиняюсь перед читателем за тяжеловесные цитаты. Язык Аристотеля, правду сказать, напоминает худшие страницы Канта; но зато он достаточно точен, и сомнений быть не может. Плагиат у Гегеля вполне очевиден, и нужен такой историк философии как Плеханов, чтобы восстановить справедливость, опираясь на Веневитинова и графиню NN…

Не знать Аристотеля? Какие пустяки! Зато мы знаем Веневитинова, как подобает настоящему специалисту.

Еще один эпизод, не менее характерный.

Г.Плеханов, как известно, спинозист. По его словам, сам Энгельс говорил ему:

«Старик Спиноза был прав, говоря, что мысль и протяжение не что иное, как два атрибута одной и той же субстанции» («Критика наших критиков», стр. 137). «Если бы мы сказали вместе со Спинозой, что мысль и материя представляют собою два различных атрибута одной и той же субстанции, то мы должны были бы в то же время признать, что первый из этих атрибутов обнаруживается лишь благодаря второму. Это решительно ни в чем не противоречило бы выводам современной науки…» (За двадцать лет, стр. 137).

Почему мы должны были бы это признать? Потому что, как поясняет раньше Плеханов, «опыт показывает, что психические явления вызываются известными физико- химическими (физиологическими) явлениями в нервной системе» (стр. 136). Всем этим выясняется, по мнению Плеханова, «взгляд материалистов на отношение физических сил к психической жизни» (там же, стр. 136).

В другом месте Плеханов замечает:

«Строго говоря то (марксистское) положение, что мышление происходит из бытия, а не бытие из мышления, — несогласно с учением Спинозы. Но то «мышление», о котором здесь идет речь, есть человеческое сознание, т.е. высшая форма «мышления», и предпосылка бытия этого мышления ни в коем случае не исключает «одушевленности» материи.

И далее он прибавляет:

«А пока что, я с полным убеждением утверждаю, что Маркс и Энгельс в материалистический период своего развития никогда не покидали точки зрения Спинозы» (Критика наших критиков, стр. 165-166).

Из приведенных мест, а также из других, которых я, щадя время читателя, не цитирую, с очевидностью явствует:

• что Плеханов сторонник всеобщего психофизического параллелизма, т.е. учения о том, что все материальные явления неразрывно связаны с психическими, различных степеней сложности, что психика присуща материи вообще;

• что Плеханов считает эту точку зрения принадлежащей Спинозе, и такое же точно понимание Спинозы приписывает Энгельсу.

Разбирать, насколько по существу правильна эта «панпсихическая» теория, мне теперь не приходится: ведь мы заняты, по инициативе В.Ильина и Плеханова, «высшими» вопросами о философской учености и невежестве. Поэтому дело у нас будет идти о другом: действительно ли воззрения Спинозы таковы, как полагает — притом не только за себя, но и за Энгельса, и даже за Маркса каш отечественный спинозист Г.Плеханов?

Что такое «психические явления»? Прежде всего ощущения, восприятия, представления, разумеется, т.е. образы вещей или элементы таких образов. Что же, это и есть то мышление (cogitatio или mens), о котором говорит Спиноза, сопоставляя его с протяжением? Ничего подобного. Сам Спиноза энергично и решительно протестовал против подобного смешения, точно предчувствовал «спинозизм» Плеханова.

Во II книге своей «Этики», в ее последнем обширном схолиуме Спиноза писал:

«Прежде всего я обращаю внимание читателей на то, чтобы они старательно отличали идею или понятие разума (Mentis conceptum) от образов представления (imagines rerum quae imaginantur). Дальше он говорит о различии между идеями и словами, а затем разъясняет подробнее первое различие:

«Те, которые полагают, что идеи сводятся к образам, возникающим в нас из воздействия со стороны тел (corporum occursu), те неизбежно приходят к выводу, что идеи тех вещей, подобного которым образа мы не в состоянии воспроизвести, вовсе не идеи, а только фикции, создаваемые нами произвольно. Таким образом, они рассматривают идеи как своего рода безжизненные (rnuias, буквально — немые) изображения на картине, и поддаваясь этому предрассудку, не видят того, что идея, поскольку она есть идея, заключает в себе утверждение или отрицание… Но от этих предрассудков легко отделаться, если мы обратим внимание на природу мышления, которая ни в какой мере не заключает в себе понятия о протяженном, и таким образом отчетливо поймем, что идея, будучи модусом мышления, не состоит ни в образе какой-либо вещи, ни в словах. Ибо сущность слов и образов сознания сводится всецело к материальным движениям (corporeis — «телесным»), которые отнюдь не заключают в себе понятия о мышлении»[341].

Итак, вполне очевидно, что по крайней мере большую часть «психических явлений», именно «образы вещей», т.е. значит, представления и восприятия, Спиноза относит к атрибуту протяжения говоря, что они возникают из столкновения, из взаимодействия тел. Модусы мышления он признает только как утверждение или отрицание чего-либо. Напр., «душа» для него — идея живого тела; это значит, что она заключает в себе утверждение жизни этого тела со всеми его свойствами.

Тела и образы для Спинозы — мир протяжения; т.е. сюда относится весь опыт, вся эмпирия в точном значении слова. Следовательно, параллелизм «атрибутов» мышления и протяжения есть идео-эмпирический параллелизм.

А Плеханов приписал Спинозе параллелизм психофизический. И приписал не только за себя, но и за Энгельса, и за Маркса, которые, вероятно, высоко ценили Спинозу, но несомненно, также его знали, и едва ли могли быть… «спинозистами» в духе Плеханова.

Настоящий специалист знающий Веневитинова и графиню NN, не правда ли?[342].

Не напоминает ли это вам, читатель, другого нашего отечественного «специалиста», который

Шекспировых творений составил полный список,

Без важных упущений и без больших описок:

Какую-то Заиру, французского поэта

Он приписал Шекспиру, да пропустил Гамлета…

Таков образец, который избрал для себя, и которому слепо — слишком слепо — старается следовать В.Ильин.

Этот «образец» я решаюсь теперь разоблачить до конца, и перехожу к другой его стороне. Г.Плеханов выступает в литературе не только как истинный специалист философии, но также и как профессор литературной этики. Обстоятельства дела таковы.

По вопросу о «вещах в себе» Плеханов, как я уже указывал, колеблется между двумя различными мнениями: то эти вещи никакого вида не имеют, помимо только их действия на наши органы чувств, — то вид у них есть, но мы его знать не можем, ощущения же наши являются как бы его «иероглифами». От этого последнего взгляда Плеханов отрекся в 1905 году, в примечаниях к переводу брошюры Энгельса о Фейербахе, и вернулся к нему в 1906 году, в своем сборнике «Критика наших критиков». В своей полемике я не мог не отметить этой двойственности. У Плеханова это вызвало взрыв благородных чувств. Он утверждает, что я не имел нравственного права цитировать его статью из сборника, вышедшего в 1906 году, — направленную против Конрада Шмидта и озаглавленную «Еще раз материализм».