лице молодого бригадира, лишь чуть хмурятся густые черные брови. Но я догадываюсь, что происходит в его душе.

Два месяца назад Ромул скрепя сердце согласился на дальний перегон табуна в глубь Омолонской тайги. Ему не хотелось принимать лишней ответственности. Директор совхоза был в Якутске, и мы с помполитом уговорили бригадира двинуть табун к неизведанным пастбищам Синего хребта.

Помполит, вероятно, улетел в долгий полярный отпуск, а директор совхоза, вернувшись из Якутска, послал распоряжение, отменяющее поход на Омолон.

Воспользуется ли Ромул правом отступления, которое так легко даровали ему?

— Что же, Ромул, будем поворачивать табун?

Не отвечая, Ромул хмуро оглядывает мрачные лица пастухов. Каюр успел рассказать в пастушеском стойбище о распоряжении директора совхоза, но молодые пастухи пришли с топорами сменить уставших людей на рубке оленьей тропы.

Костя, склонив голову, насмешливо посматривает на бригадира умными серыми глазами.

«Что, если Ромул откажется гнать табун дальше?» Шатаясь, подхожу к высокой лиственнице. Мощный ствол ее поддерживает крону распластанных ветвей. Бросив осточертевший топор, цепляюсь за высохшие, обломанные сучья.

— Не надо, упадешь, слабые сейчас руки! — сердито кричит Ромул.

По ветвям поднимаюсь, точно по лестнице. Срываясь с мохнатых лап, пушистые хлопья снега бесшумно падают вниз. Облако снежной пыли окутывает лиственницу. Внезапно передо мной открывается взъерошенный белый океан тайги. Вцепившись в промерзший ствол, жадно оглядываю горизонт.

Совсем близко из снежного моря волнистой грядой выступают безлесные вершины сглаженных сопок. Ближняя, самая высокая сопка круто вздымается к небу. Правильная конусообразная форма вершины придает ей сходство с потухшим вулканом.

Пологими уступами наш лесистый увал поднимается к плечу этой сопки. Вдали, у подножия увала, лежит белый щит незнакомого озера. Раздвигая тайгу, озеро вытягивается длинным языком к безлесным сопкам. Там смутно просвечивает длинная цепь таких же озер, разъединенных лесистыми перемычками.

— Сопки, друзья, чистые сопки!

От радости чуть не валюсь на голову Ромула. Он взбирается быстрее рыси по ветвям лиственницы. За ним, не отставая, карабкаются Пинэтаун и Костя. Внизу лиственницу окружили пастухи, и я вижу их взволнованные лица.

С ветвей вершины долго разглядываем белые сопки и ожерелье неизвестных озер среди тайги.

— Смотри, Костя, не древняя ли это старица Омолона?

— А, что? Старица?.. — Костя так пристально разглядывает панораму Омоленских озер, что едва понимает меня. — Ты прав — эти озера получились из пересохшей старицы.

— Совсем Омолон близко, — уверенно говорит Ромул.

Двигаясь по озерам, олени могли легко выйти к берегам Омолона. Перед нами распахивалась дверь в неведомый мир Омолонской тайги, но перешагнуть через порог мешала канцелярская бумажка.

— Пойдем на сопку, смотреть будем… — Бригадир махнул в сторону белой вершины.

Хотел ли он выиграть время на размышления или осмотреть с птичьего полета подходы к Омолону? Этого я так и не узнал.

Спускаемся с дерева. Ромул прекращает рубку оленьей тропы и отправляет пастухов в стойбище вместе с Михаилом (каюру давно пора отдохнуть после дальней дороги).

Подвязав широкие ламутские лыжи, мы вчетвером углубляемся в тайгу.

Ромул идет впереди, прокладывая извилистую лыжню среди лиственниц. Увал, по склону которого поднимаемся, должен привести нас к вершине высокой сопки.

Снег осыпается с ветвей, и белые фигуры людей скоро сливаются с ландшафтом зимней тайги. На широких охотничьих лыжах мы идем след в след, уминая лыжню.

— Хо! — тихо вскрикивает Ромул и останавливается.

Девственную белизну снега взрыхлили глубокие лунки крупных оленьих следов. По величине отпечатки не уступают следам лося и вдвое крупнее следов наших тундровых оленей. Огибая завал бурелома, следы гигантского оленя уходят наверх, к перевалу. Рассматриваем тропу с любопытством.

— Ламут ехал… Почему в гости не пришел? — удивляется бригадир.

— Может, дикий олень след оставил? — спрашивает Костя.

В тайге ему не приходилось бывать, и он с удивлением разглядывает отпечатки копыт лесного великана.

— Видишь, таях… — Ромул указывает на отверстия в снегу рядом с лунками оленьих следов.

Это ямки от посоха. В Колымской тайге посохи употребляют ламуты при верховой езде на оленях. Опираясь коротким шестом, наездник удерживает равновесие на плоском седле без стремени. Чукчи, якуты, юкагиры предпочитают зимой пользоваться нартами.

Ромул ощупывает снег в глубоких лунках.

— Мягкий… недавно проехал. Топоры услыхал — в тайгу повернул.

Поведение ламута кажется странным. Он слышал стук топоров на рубке просеки и, несомненно, уловил острый запах дыма нашего стойбища (запах дыма далеко разносится в зимнем лесу и служит верным признаком близкого жилья).

Нарушив неписаный закон тайги, незнакомец не вышел к людям и скрылся в пустынных чащах Омолона.

Бригадир прокладывает лыжню по следу верхового оленя. Ямок от посоха в снегу уже нет: наездник больше не пользуется таяхом. Кажется, что тропим след громадного дикого оленя.

Ламутские верховые олени, выведенные лесными охотниками многовековым отбором, гораздо крупнее тундровых учагов и славятся своим ростом. Но верховой олень, оставивший печать на снежной целине, отличается необыкновенной величиной.

Следы круто уходят влево и скрываются за валом бурелома. Пинэтаун сбрасывает на руку карабин и спускает затвор с предохранителя. Ромул останавливается и внимательно осматривает притихшую тайгу.

Неспокойно на душе и у меня. В заснеженной чаще завала чудятся всевидящие зоркие глаза лесного наездника.

«Кто он? Куда несет олень одинокого путника?»

Ромул, пошарив за пазухой, неторопливо вытаскивает кисет и обгорелую трубку.

— На сопки ламут поехал… — негромко говорит он, закуривая. В холодном воздухе синий дымок из трубки свивается в мелкие кольца.

Долго тропим след верхового оленя и наконец выходим на плоскую вершину таежного увала. Лиственничная тайга редеет. Прямые, как мачты, стволы образуют просветленный бор. В этих светлых лесных чертогах грудь дышит легко и свободно.

Ромул поспешно опускается на колени и быстро разгребает снег. Нетерпеливо всматриваемся в снежную яму — снег неглубокий.

Вот так диво: пышный ковер великолепных ягельников устилает землю.

Коричневые скулы Ромула блестят мелкими капельками пота. Пинэтаун срывает пухлую подушку ягельников. Беловатые их стебельки разветвляются, точно крошечные оленьи рога, образуя пушистые головки.

— Альпийская лишайница!