возможностях Омолона и просил разрешить глубокую разведку Синего хребта.

Переходящее знамя тундровых совхозов получила бригада Ромула на острове Седова. Олени с острова были так жирны, что многие животные, переплывая Морскую протоку, уставали шевелить ногами — их прибивало к берегу, точно пробковые поплавки.

Стоит ли говорить, что в это лето мы навсегда избавились от копытки. Впервые за много лет оленеводческий совхоз выполнил план. После осеннего пересчета оленей в корале к нам пожаловали гости из оленеводческих колхозов перенять опыт. Вместе с оленеводами мы написали длинное благодарственное письмо Николаевскому…

Однажды меня вызвали к помполиту. Мы устроились у горящей печки в уютной конторе совхоза. Петр Степанович долго молчал. За окном вились снежинки — предвестники полярной стужи. В запотевшие окна мохнатыми сучьями стучались лиственницы. Хвоя облетела, и голая тайга ждала зимнего покрывала.

— Ну, путешественник, поедешь теперь домой, в институт? — Петр Степанович хитровато щурится из-под сросшихся нависших бровей.

Командировка моя окончилась, но мне не хотелось покидать совхоз и возвращаться в тихую городскую лабораторию. Я сказал об этом помполиту.

— Тогда читай! — рассмеялся он, протягивая зеленый телеграфный бланк.

Это была телеграмма наркома. Он спрашивал, согласен ли я остаться в совхозе.

— Мы просили разрешения задержать тебя на год и послать с оленями на Омолон… Я бы хотел… чтобы ты ехал туда… м-м… с охотой, — словно нарочно тянул помполит.

На Омолон, к Синему хребту! Меня охватывает радость и тревога. Сумею ли справиться с ответственным поручением? Нам предстоит пробиться с оленями сквозь тайгу, увидеть таинственных обитателей Синего хребта, найти Нангу, освоить девственные пастбища плоскогорий Омолона и Корокодона в самом сердце Северо-Восточной Сибири!

Письмо поразило, как удар грома, как выстрел в спину. Толпимся вокруг человека, закутанного в меха.

Протянув конверт, он разматывает обмерзший шарф, сбрасывает меховой капюшон, открывая лицо в глубоких морщинах, смуглое от полярного загара.

Узнаю каюра оленеводческого совхоза Михаила Санникова.

Две недели он пробирался по нашим следам и, вконец умаяв собачью упряжку, настиг олений караван на пороге необозримого снежного царства Омолонской тайги.

Распростертые белые лапы лиственниц свисают над головой. Шероховатые и прямые стволы сходятся густыми рядами, преграждая путь; ветви, переплетаясь, поддерживают причудливые снежные шапки и пушистые гирлянды. В уснувшей девственной чаще они светятся таинственным матовым светом, и душу давит смутное ощущение скрытой, притаившейся опасности.

Обсыпанные снегом люди сошлись у конца просеки, упиравшейся в палисад еще не сокрушенной тайги. Узким коридором просека уходит вниз по снежному склону.

В дальней перспективе, словно в глубине сцены, открывается светлая панорама замерзшего лесного озера. Глубокий снег на пустынных берегах взрыхляют северные олени. Рассыпавшись, олений табун кольцом окружает небольшое озеро.

Просеку среди лиственниц мы прорубили, взбираясь на седловину таежного увала. Руки еще сжимают отяжелевшие, точно налитые свинцом топоры. Далеко позади, на противоположном берегу озера, среди деревьев лесистого увала, пройденного накануне, просвечивает узкая щель такой же просеки.

Бесконечным коридором она рассекает тайгу и уходит далеко на север, к южной границе Колымского оленеводческого совхоза.

Вот уже месяц врубаемся с двухтысячным оленьим табуном в глубь первобытной тайги. Стадо пришлось разделить на части.

Тридцать суток идем на лыжах впереди головного табуна и рубим, рубим узкую просеку оленьей тропы, проклиная тайгу, неспокойную кочевую жизнь и час, когда решили пуститься с полудикими оленями в трущобы Омолона.

На склоне увала, где Михаил догнал наш передовой отряд, мы потеряли мужество. Лиственницы сцепились мохнатыми ветвями, не пропуская человека. Высокие завалы бурелома преградили путь. Корни поверженных деревьев тянулись из-под снега, точно щупальца гигантских осьминогов.

Ромул опустился на мертвый ствол. Его короткая кухлянка, подбитая пушистым мехом росомахи с карминовыми хвостиками крашеного меха на рукавах, имела щеголеватый вид. Но почерневшее лицо и потухший взгляд выражали полное безразличие.

— Нельзя кочевать дальше… лес и лес будет. Пропадут олени…

Ромул был, в сущности, прав. В невообразимой чаще под снегом не оказалось ягельников, и голодные олени, разгребая снег, с жадностью поедали увядшую осоку вокруг замерзшего озера.

Пинэтаун устало прислонился к молодой лиственнице, топор не слушался ослабевших рук юноши. Костя улегся на широкие охотничьи лыжи, вытирая вспотевший лоб малахаем. Хотелось упасть в мягкий холодный снег и никогда больше не подниматься.

Неужели штурм Омолонской тайги — моя ошибка, и табун уперся в тупик?

Беспокойная мысль мучает сознание, затуманенное усталостью, ранит душу, будит глубоко спрятанное сомнение в успехе задуманного дела.

В этот миг и появился на просеке каюр, прибывший из совхоза. Он медленно поднимался на полугорье вместе с молодыми пастухами из стойбища, отряхивая рукавицей заснеженную одежду.

Письмо директора, написанное на бланке четким почерком, словно обжигает руки. Глухим от волнения голосом вслух читаю короткое распоряжение:

Тяжелое молчание повисает над просекой.

Вздох, похожий на стон, нарушает мертвую тишину окоченевшей тайги. Пинэтаун, выпрямившись, шагает ко мне:

— Зачем комсомольскую бригаду попусту собирали, мучились, дорогу рубили?!

Обида, злость, горечь звенят в голосе юноши. В совхозе Пинэтауна выбрали комсоргом похода на Омолон. Он быстро сплотил молодежную пастушескую бригаду и теперь не хочет отступать — бежать от стен осажденной крепости.

— Приказ голов не вешать и смотреть вперед! — усмехается Костя.

Он усаживается на широкие охотничьи лыжи, вытаскивает кисет, свертывает чудовищную козью ножку, наполняет ее махоркой и закуривает.

Голова у Кости слегка клонится к левому плечу от давнего вывиха шеи. Лет пять он работает ветеринарным врачом в Колымском оленеводческом совхозе, свободно говорит по-якутски и по-чукотски, великолепно освоил практику северного оленеводства и неправильные распоряжения встречает спокойной, но язвительной шуткой.

Ромул молчаливо слушает письмо директора. Ни один мускул не шевельнулся на скуластом бронзовом