Гул рос и рос, зловеще свирепея,От кашля сотрясался небосвод,Так, изумлять риторикой умея,Наш Каслрей шумиху создает.Кричали где-то: «Прочь! Долой лакея!»В отчаянье от этаких невзгодБард бросился к Петру, ища защиты,Петра ведь уважают все пииты!
XCIV
Сей бард природой не был обделен:Имел и острый взгляд, и нос горбатый,На коршуна похож был, правда, он,Но все же в этой хищности крылатойИмелся стиль, — он был не так дурен,Как стих его шершавый и щербатый;Являвший все типичные чертыХолуйства и преступной клеветы.
XCV
Вдруг затрубил архангел, заглушая —Невероятным шумом шум большой, —И на земле метода есть такая:Лишь раз дебаты окриком покрой —И водворится тишина немая,Смущаемая только воркотней.Ну, словом, стихло все, и бард польщенныйПредался болтовне самовлюбленной.
XCVI
Сказал он, что, не видя в том труда,Писал он обо всем — писал немало,Он хлеб насущный добывал всегда,И лакомство ему перепадало;Он мог бы перечислить без трудаДесятки од своих о чем попало:О Тайлере, Бленгейме,[49] Ватерло [50] —Ему ведь на издателей везло!
XCVII
Он пел цареубийц и пел царей,Он пел министров, королей и принцев,Он пел республиканских главарей,Но он же поносил и якобинцев,Пантисократом[51] слыл из бунтарей,Но он напоминал и проходимцев,Всегда способных в нужный срок линятьИ убежденья с легкостью менять.
XCVIII
Сраженья проклинал и пел сраженья,Их славу восхваляя до небес,Он защищал поэзии твореньяИ нападал на них, как злобный бес,Всем продавал он музу без стесненья,Ко всем влиятельным в любимцы лез,Стихов он написал немало белых,Но мыслящий читатель не терпел их!
