Следователь не курит. Перед ним разложена на столе жизнь, какую не только я никогда не жил и о ней не слышал, но даже тот, за кого меня здесь, кажется, принимают… Я послал Мартинесу телеграмму, но его, как водится, нет в стране.
За спиной дознавателя свет окна и шум богатейшего из бараков. Там, ожидая нестрашный суд, смотрят футбол и играют в карты, пользуют днем приходящих жен, доводя до влажного крика зону, важные люди – наркоторговцы и чиновничий аппарат, пойманный сдуру на мелкой взятке от теперь сокамерников своих. Им хорошо, их никто не знает. Им экстрадиция не грозит.
Ее здесь больше всего боятся. Выдачи в США. Вместо чтоб отсидеть пятерку кум президентам и королям, получить как минимум двадцать восемь посреди чужого монастыря, где, ох, говорят, как они не любят нашего брата, считай – меня, ведь это я здесь Хосе Ривера – кандидат на выдачу номер два.
– Ривера, Хосе!
– Я.
Ночами холодно, а поутру туман – по выбитым стеклам, по ржавым решеткам окон, и одеяло из войлочных двух кусков набухает и тяжестью мокрой душит, и от судороги кашля тебя прошибает пот, который смывается ледяною, и тут палящее, наконец, выйдет из-за горы, на твои четыре минуты счастья,
Следователь в унынии. Он шуршит бумагами на столе. Из такого допроса не получится протокол. Я же молчу не гордости глупой ради, мне просто нечего им сказать, ни названий не знаю, ни мест, откуда мне, повторите, пожалуйста, ваш вопрос. Я не знаю этих людей, действительно. Никогда не слышал таких имен.
– Кем вы приходились Паломе Гомес?
Глава 5
Я хотел, полковник, вас поблагодарить. Вы же практически мой земляк
– по праву стать им по месту смерти. Разница в том, что моя могила будет общей и безымянной – как положено мне гадалкой в изуродованную ладонь. Дед и баба, забыв вражду, лежат у кромки другого моря, отец закопан в чужой земле, разложившись пленным на тлен и пепел, брат, которого предаю, не отличимый лицом при жизни, наконец-то сольется со мной в одно – темное облако дыма, пара, как невесело шутит со мной язык, раздвоенный, русский.
Последние минуты даются мне тяжело, хотя, казалось бы, утро и страха нет. Все, что положено, я завершил сегодня – а ничто, кроме страха, стыда и долга, не удерживает в живых. Но я слышу, как хрипом подбитый голос дрожит и растягивает слова, жаль, выходит не так парадно, вы извините меня, полковник. ?
Тайное всегда остается тайным, и неважно, какое число свидетелей приобщается к знанию по дороге. Убийство Кеннеди или обряды майя – даже записи разобрав, вскрыв архивы, мы не становимся много ближе к пониманию всех причин, свойств и качеств событий, времени, и любая логика, подложенная холстом под чужую тайнопись, ключ, отмычка, не открывают таких дверей, не дают достаточных объяснений. Палома Гомес уже мертва, и какая разница, думал я, какая марка на похоронке – фотография брата или меня, принятого за брата? Эта пуля, пущенная в чужую так и не найденным мной чужим, метила в наше родство и братство и тем свела, уравняла нас. Для Паломы в момент ее легкой смерти я был давно уже в коме мертв, и даже письма ее ко мне, предтечи моих разговоров с вами, были только девичьим дневником, не нуждавшимся в адресате грузом, голубем в никуда. Ее жизнь, ночные ее дежурства в госпитальной вотчине тишины не смогли меня возвратить на землю, Лазарем возродить – уж скорее ее (с перебором гласных) по подложному поводу смерть вдали оживила меня вопреки прогнозам и диагнозам поперек. Моя нелепая блажь, гусарство, одиночество вновь обретенных ног привели меня на ее могилу, в Колумбию, где пейзаж дымится, склоны пыжатся влажным лесом?и город бредит ночной стрельбой. Так, собственной не создав, поворотом глобуса из могилы
Палома вернула меня в семью – к Леве с отрядом его шахидов и к еще не проснушейся Ольге Штрих с черной папкою платежей. ?
Пара чистых листов нашлась.?Другие были в нечетких строках, пропущенных через факс, иногда на? чопорных бланках банка, иногда – с пометками?разных рук.?Моя жизнь,?как трепаная капуста, раскрывалась от края к центру, от тонких?листов обертки к? червивому кочану – я рассматривал в шатких колонках цифр географию наших недавних странствий. Вот скупка и сразу продажа акций какого-то ЗАО
“Уралцветмет”. Вот забытый уже платеж за станковые пулеметы. Уганда,
Сербия, Дагестан. Безымянные адресаты,? нумерованные счета.
Подробный отчет о структуре сделки, значит – держим, не продаем.
Иногда, следуя неизвестным инструкциям, банк совершал беспорядочные покупки, конвертации, переводы, по оставшимся?в папке скупым следам я не?взялся бы разобраться в странной логике? операций,?но цифра в нижнем углу росла от квартала к кварталу. Иногда словно северное заклятье подмораживало счета – по много недель никаких транзакций. А я перелистываю еще.
Подколоты стопкой лежат? подряд по датам подобранные запросы.
Банки-контрагенты, биржи, налоговики. Комиссии,?рейды, досмотры, блажь. Органы всяческого надзора, но полиция – изредка, просто так, в суете досудебного любопытства. Снизу – твердая вязь “штриховки” -
Ольгины записи “для себя”. Ее готический плотный почерк с частоколом чернеющих вертикалей и канцелярский немецкий слог могли успокоить кого угодно, отпугнуть и запутать любых других, но я безошибочно видел в строчках лишь сгущенную едкую пустоту, кислоту бюрократии, иероглифы короеда. Лева умел находить таких – гордо преданных и неглупых, мог угадывать их одиноким собачьим нюхом – а как еще? – у него никогда не хватало времени на длительные проверки. ?
Я легко представляю себе унылый, невозможно утренний пейзаж, Цюрих, закрытые двери банков, первый, бесшумный на повороте, узкого остова плыл трамвай, и брата, свернувшего в?темный лаз между серого камня скупых фасадов и стучащего в толстую, без вывесок и звонка, боковую дверь – я хотел бы открыть здесь расчетный счет, вам, наверно, уже звонили? И Ольгу, такую же, как сейчас, с теплым металлом спокойной речи, с некуда больше худеть рукой, заполняющей формуляры. Вот он – хроника первой встречи, высушенный листок.
Разумеется, копия.? Оригинал должен храниться в архиве, сейфе, в подвале, или не знаю где. Даже этот оттиск казался мятым, в левом верхнем углу – с тех пор не раз обновленный банком, затейливый логотип. Текст, набранный на машинке, электрической, судя по ровной шеренге букв, занимал не больше, чем треть страницы, ровным гулом накатывающей волны.?Дальше – свеженький номер счета – с длинной гусеницей нулей, полное имя его владельца, сумма вклада, источник средств. Это вписывалось рукой, и даже на копии я различал свободный, окончательный ход, ну пускай не новой, позолоченной перьевой: Джордж Солей, 40 (сорок) миллионов долларов, в наследство от Паломы Марии Эсмеральды Гомес, переводом из Боготы.
Бумага отчетливо пахла рыбой, надо думать – плотвой.
