– Ей «все» надоело! – распалялся Юлий. – Да чего ты из «всего» видела? Картошку, поди, всю жизнь чистила! На Луну летала? Нет! Чертей видела? Нет. В будущее впадала? Нет! В Париж етот или во Владивосток и то, наверное, не ездила!!

– Милиция, милиция! – не помня себя, запричитала старушка. – Меня убивать не хотят! Милиция! Помогите!

Юлий расхохотался. Хохотал он страшно, махая длинными руками в небо, и рот раскрывал так, словно хотел это небо проглотить.

Когда опомнился, старушка уже утекала в сторону, быстро, юрко, припрыгивая, скорее, скорее от того, кто не хочет ее кончать.

Павел добился все-таки на следующий день личной встречи с Никитой один на один. Утром он позвонил Кириллу и уговорил его, что приедет, и примчался мгновенно, подхватив машину.

Никита только-только встал и еще мылся в ванной. Павел подозревал, что тело у Никиты, хотя, конечно, человеческое, но с какими-нибудь неожиданностями: как-никак, а прошло тысячелетие, род мог измениться. Павлуша пожелал даже подглядеть, но Кирилл сурово отверг эти домогательства, шепнув, правда, что неожиданности могут быть, но очень тонкие, и в половой сфере, в основном. (Потому и рассматривать такое совестно).

Наконец Никита, раскрасневшийся, вышел из ванны: лицо и без того неопределенное, не то молодое, не то старое, на сей раз помолодело, а тело, как и было асимметричное чуть-чуть, и стариковское в походке, и в морщинах на руках, так и осталось на века.

Сели за завтрак. Никита вообще ни с кем никогда не здоровался, а уж сказать «доброе утро» – это просто было вне его понимания, впрочем, действительно в мире мертвых вряд ли окликают друг друга «добрым утром».

Но на этот раз он, однако, с аппетитом, хотя и молча, поел. Кирилл был бледен, внешне вял, и был, видимо, полностью погружен в свои мысли о природе и судьбе Бога. (Он упорно считал, что у Бога может быть судьба, хотя, по сути, она имеет другой смысл, чем судьба у людей). Иногда ссылался на Оригена, где великий Учитель говорил, что Бог не бесконечен, иначе Он не мог бы познать Себя. Но в целом Кирилл развивал свою собственную, довольно жутковатую гипотезу.

Договорились они просто: Павел проводит Никиту домой, до его маленькой квартирки в близлежащем подмосковном поселке…

Электричка оказалась полупустой, и два человечка из разных тысячелетий примостились рядышком у окна. В окне мелькала все та же беспредельность, все та же Россия. Но Павел никак не мог завязать разговор с Никитой, – тот издавал неопределенные звуки, и глаза его, исполненные вечным изумлением, только смотрели из стороны в сторону. Они были все такие же большие, водянистые, цвета мертвой жабы, но с голубым нежным оттенком на сей раз.

Вполне было очевидно, что восприятие нашего мира как мира мертвых возникло у Никиты именно потому, что он попал в период настолько прошлый и отдаленный от его эпохи, что он с трудом осознавал, в каком времени находится.

Вместе с тем, когда он иногда вглядывался в лица людей, глаза его вдруг загорались каким-то потусторонним приятием того, что здесь, и даже ненормальной пугающей восторженностью, словно он вдруг очухивался и видел чужой, но живой мир. Поэтому мертвенность нередко с него сходила, и тогда обычное изумление переходило в крайне-экстремальное. И такие ощущения живого и мертвого монотонно чередовались в нем.

Наконец Павел просто стал напрямую умолять Никиту описать его эпоху и то, каким образом он попал в провал и очутился здесь.

Не сказать, что Никита не понял его, но реакция произошла не та. Он схватился за голову, расширил и без того широкие глаза, помолодел и стал бормотать, что все, что связано со временем – опасно, но ничего нельзя менять. Это был хоть какой-то, пусть слишком общий, но вразумительный ответ. Затем пошло обычное, и Павел ничего не понял. И в глазах Никиты он все-таки почувствовал, наряду со знанием, какое- то подлинное безумие, которое было само по себе и ни от чего не зависело. Но только иногда это пересекалось со знанием.

На скамейку рядом с ними бухнулся алкоголик и утвердил, что надо выпить. Но потом заглянул в глаза Никиты и тут же отбежал – в другую компанию. На его место села молоденькая девушка и тоже посмотрела на Никиту. Но во взгляде ее было такое знание, что Павлу стало страшно. Поезд остановился, надо было выходить, и Павел, на минуту задержавшись, вдруг спросил ее:

– Вы узнали, кто он?

– Почему же нет. Конечно, узнала. Я читаю по глазам все.

У Павла была мысль остаться, схватить старика, но по инерции он двинулся за ним, они выскочили… Павел отчаянно глянул в окно. Девушка смотрела на них и загадочно улыбалась. Ее губы что-то прошептали. Павлу показалось: «Ничего не бойтесь». Он махнул ей рукой, поезд тронулся, и Павел с ужасом осознал, что больше никогда ее не увидит. Она, его соотечественница (как это много значит), могла бы легко рассказать ему все. Но она унеслась в пространство, в дремучие бесконечные, но родные леса.

Поезд стремительно уходил в российскую запредельность.

Никита стоял на платформе неподвижно, словно древняя мумия. Павел неприязненно на него взглянул: та знает, а этот – не знает, или не хочет, а может, и не в силах говорить. Что делать?

В ответ Никита добродушно указал рукой на какой-то непритязательный пятиэтажный дом вдали. Павел подумал, что, может быть, эта девушка просто умеет читать суть и судьбу по глазам (такое известно), и немного успокоился. Но в душе было ощущение, что она «знает» из другого источника гораздо более глобального и невероятного.

Пошли к пятиэтажке. Никита все время спотыкался, падал, словно шел по лунной поверхности. Павел с трудом довел его до дома и, рассердившись, отказался идти в квартиру: «Нет времени», – усмехнулся он. Никита понимающе осклабился…

Но всего лишь через несколько дней Никита появился опять. И был прост. Пришел он прямо к Павлу, домой (ибо Павел, естественно, дал ему адрес), ранним утром.