– Это уже ближе к истине, – усмехнулся Орлов. Не обо мне тосковать, конечно, а я могу вызывать некую притягивающую, запредельную тоску? Так тебя понимать?

Марина кивнула головой.

– Да. Вы, кстати, Марина, при мне становитесь еще более дальней. Смотрите, не потеряйтесь.

Марина опять села на стул в какой-то растерянности, точно не знала, что с собой делать.

– Вы ушли от своего вечного Я, – тихо сказала она, – от Абсолютной Реальности в какую-то иную бесконечность…

– Что вы, плачете, Марина? – спокойно спросил Орлов. – Вот уж не ожидал от вас. Нельзя же в конце концов так реагировать на то, что лежит за пределом мира людей. Вы это сами отлично знаете… Как велика все-таки слабость у человеков. Как они слабы… Надо же… И все потому, что считают себя смертными, – искренне удивился Орлов. – Ну, Таня, понятно, она сверхнежная, но и она, кажется, пока не плачет… а вы- то что?.. Значит, и вы немного… что-то осталось, Марина… да?.. от прошлого, от человеческого?.. Что ж, бывает, бывает…

И он с неуклюжей симпатией, видимо, с трудом заставляя себя проявлять «человеческое», подошел и слегка похлопал Марину по руке.

Потом медленно сел в свое кресло.

– Значит, все-таки жизнь, существование? Да?.. Ну вот посмотрите все трое, и вы, Павел, очнитесь, взгляните на эту пустую тарелочку посередине стола… Так… А что вы теперь видите?

Сначала в пространство вошло что-то незнаемое, а далее… все оцепенели от ужаса.

– Правильно. Голову. Пока овечью. Отрезанную. В крови. Браво!.. Ну что, жалеете?! Глазки у овечки беспомощно прикрыты…

Безмолвие было ответом.

– Можно ее поджарить… Видите ее?.. А теперь видите?.. Нет! Окровавленная голова исчезла. Так и этот мир. Он есть и его нет.

– Да-а-а, – наконец медленно протянула Таня, покрытая потом.

– А что? Чувствуете себя неловко? Вот следы крови остались на скатерти… Но это же сущая ерунда, Танечка… В древности, так сказать, квалифицированные младенцы знали, когда это вызывается. Я же не сотворил эту голову из воздуха… Но и ваше сознание в этом участвует. Вы тоже в некотором роде адепты… Кстати, даже когда вы спите – никакого мира для вас нет. Он исчез, пока вы не проснетесь.

Орлов взглянул на Таню.

– Значит, головка больно жалкая была… отрезанная… Это потому, что в вас жалость есть…

– Но вы нас не жалеете, Григорий Дмитриевич! – выпалил Павел.

– Нет, это неправда. Жесткость сейчас стала гораздо более человеческой чертой, чем жалость, но все это ниже моего восприятия… А я вас, кстати, жалею, хотя мне это не очень свойственно. Но что делать, – добродушно вздохнул Орлов, – с кем поведешься, от того и наберешься… Я, например, легко мог бы вам продемонстрировать иную картину… И отрезанную человеческую голову… Взаправдашнюю, но из так называемого прошлого… Ну, к примеру, XVI век, и головка-то из предков, родственников, так сказать, ваших… Называть кого – не буду, не буду… Но главное – головка-то женская, красивая, казненная, причем по ошибке, невинная, значит, особа была, молоденькая… После отпадения голова еще шептала что-то… минуты две-три… в корзине… одна. Мы вот и расшифровывали бы ее шепот. Это бывает… Палачи рассказывают, что иной раз целые корзины голов шепчут… Не все плачут, иные ругаются, или о первой любви шепчут. Крепитесь, крепитесь, друзья… Показать?

В ответ – замогильная тишина.

– Можно увидеть и нечто гораздо более худшее… Но я вижу, вы и так расстроены. И к тому же, по большому счету, зачем вам этот театр времен, я – не маг, не волшебник, мне самому это противно…

Орлов добродушно поморщился.

– И вас травмировать к тому же не хочу. Моя цель была самая детская, воспитательная: показать вам мир, сущее, так сказать, в его голом виде, чтобы вы хоть немного набрались потом мужества, хотя бы поняли лицом к лицу, что вам мужество необходимо, до тех пор, пока вы не выберетесь из этого круговорота… Может, посмотрим все-таки головку-то в крови, нежную, невинную, молодую, женскую, что-то шепчущую там, в корзине, скорее всего молитву?.. Нет, нет, и не просите, не надо, хватит с вас овечьей головы… Та хоть не шепчет… Покорная… Но элементарного мужества надо набираться… а, интеллигенция? – Орлов посмотрел на Павла. – Иначе трудно будет: головки женские – это ведь пустяки по сравнению с тем, что может быть…

– Простите меня, Григорий Дмитриевич, – нелепо сказал Павел.

– Ничего, ничего, вы же у нас маленький пока. А вот перед Мариной и даже где-то Таней я извинюсь за свои слова. Я имел в виду только физическое мужество, и оно сейчас необходимо. А духовного мужества у Марины той же, слишком даже много, я бы сказал, а это в конечном счете несравнимо важней и действенней, но иногда опасней… А теперь сеанс закочен. Будет что вспомнить. Может, пивка выпьем?.. У меня есть домашнее. По древнему способу приготовленное, наше родное, российское, одна старушка мне сотворяет такое…

Все как-то молча, но с удовольствием согласились. Быстро накрыли на стол, кровь овечки смыли («в тот мир пролилась, что ли», – подумал Павел), появилось пиво в деревенских кувшинах… Выпили… Понемногу тишина рассеялась.

К Танечке первой вернулся земной разум.

– Скажите, Григорий Митрич, – начала она, отпивая душистое пивко, – суету мира сего вы нам показали убедительно. Наглядно. И его бытие тоже. Но ведь есть вечное нетварное Я внутри нас. И вы тоже от него ушли… Может быть, и это вы нам объясните, в таких же ярких красках, так же впечатляюще? С телом понятно, а что с ним, с этим нетварным светом?

Орлов расхохотался.