лесу шалаш или выкопать над берегом Светыни пещерку. Но на другой же день почувствовал себя худо – простыл в пути – и волей-неволей задержался в большом доме, где за ним присматривали старухи и ребятня. Когда же старик выздоровел, наступила зима, и жреца никуда не пустили. Мыслимое ли дело – дать гостю уйти в метель и мороз, на верную погибель?
Щенок отлично помнил его морщинистые руки, добрые глаза и длинную, пышную бороду. Сколько было волосков в той бороде, столько же и рассказов о Близнецах жило в памяти старика. Серые Псы слушали его с любопытством, коротая за домашней работой зимние сумерки. Иногда же, наоборот, жрец просил их рассказать о своей вере. Однажды он попросил мальчишек смастерить ему костяное писало и надрать гладкой берёсты с поленьев, приготовленных для очага.
«Зачем тебе?» – спросили его.
«Запишу ваши сказания», – ответил старик.
Куда подевались те берестяные листы, испещрённые чужеземными письменами? В ночь разгрома старый мудрец взывал к милосердию, творил священное знамение и пытался прикрыть собой раненых и детей. Пока кто-то из комесов Людоеда не снёс ему мимоходом седую голову с плеч…
Каттай сидел на своём тюфячке в передней комнате покоев Шаркута. Сидел очень неподвижно и тихо и смотрел в щель не до конца прикрытой двери, что вела во внутреннюю хоромину. Горное сено в тюфячке успело слежаться и утратить былой аромат, колючие стебельки лезли наружу сквозь ткань. Несколько дней назад Каттай хотел попросить у своего покровителя немного соломы или нового сена и почти собрался с духом, но что-то помешало ему. А теперь это не имело никакого значения.
Каттай держал на коленях маленький узелок и смотрел в щель. Он не торопился. Он ждал. «Прости, мама. Я в самом деле очень хотел тебя выкупить…»
Сразу три опала из числа найденных на «его» двадцать девятом уровне удостоились отправки в Сокровищницу. Большой чёрный, из-за которого Шаркут своротил нос меднокожему; умелая полировка превратила ущерб, нанесённый камню, в его достоинство, позволив обнажить внутренние слои с их сине-зелёными переливами. Затем огненный, мысленно прозванный Каттаем «Славой Южного Зуба». И третий. Наполовину облачно-голубой с кровавыми бликами, наполовину искристый, мозаично-многоцветный…
«…И выстроить дом. Я так хотел, чтобы всем было хорошо…»
Даже теперь Каттай ничего не мог с собою поделать – всё представлял, каким вышел бы из мастерской Армара тот последний самоцвет, оставшийся неизвлечённым. Самый прекрасный. Не узнавший прикосновения подпилков и шлифовальных кругов, лишь удар подземных мечей, поливших его человеческой кровью… Как играла и сияла бы его вечная радуга в тонких лучах, направляемых с потолка, среди прозрачных брызг чистого ручейка…
«А может, это был сам Истовик-камень, никому не дающийся в руки? Вот и я лишь увидел его, а коснуться так и не смог…»
В перечне дурных страстей, от коих якобы оберегали опалы, первой значилась жадность. «Что же вы, камни? Почему никого не остановили?.. Чего ради помешали мне зорче увидеть Опасность?.. А может… может, я сам не захотел вовремя заметить её?..» Ответ покоился далеко внизу. По ту сторону навечно запертой двери.
На сей раз, отправляясь с камнями в Долину, Шаркут не посадил Каттая перед собой на седло. Каттай был наказан. Нет, его не приковали на цепь и не стали пороть. Шаркут просто забрал его «ходачиху» и запретил покидать покои – разве что по нужде. Вернувшись, распорядитель нетерпеливо отпер дверь опочивальни и прошагал внутрь, зажав в кулаке нечто, показавшееся Каттаю маленькой деревянной коробочкой. У него не было этой коробочки, когда он уезжал. Он не сказал ни слова и даже не потрудился как следует прикрыть за собой дверь. Так ведёт себя человек, боящийся опоздать на свидание с чем-то очень для него дорогим… Скоро обоняния юного халисунца достиг уже знакомый сладкий запах, чуть заметно приправленный оттенком затхлости и разложения. Мальчик благословил Лунное Небо, поняв, что в одной самой последней милости ему всё же не будет отказано.
«Я уповал на праведное служение… Я хотел быть добрым рабом…»
Во внутреннем покое серебро звякало о стекло, булькала жидкость – сперва из бутыли в глубокую чашу, потом из чаши в горло жаждущего человека… Когда всё затихло, Каттай осторожно поднялся на ноги и вошёл.
В углу хоромины стоял стол, служивший не для еды. Он был вечно завален образцами камней и породы, бумажными и пергаментными листами с рисунками уровней и толстыми книгами – в одних, оставленных предшественниками Шаркута, нынешний распорядитель что-то искал, другие составлял сам, и они были ещё не закончены. Сюда же, на стол, он бросил отобранную «ходачиху» Каттая. Он не стал её прятать, зная, что послушный маленький раб без спросу ни к чему не притронется.
Сейчас Шаркут сидел за этим столом, неестественно выпрямившись, так, словно у него одеревенел позвоночник, и смотрел в одну точку. Рот распорядителя был приоткрыт, по бороде протянулась нитка тягучей слюны. Перед ним стояла круглая чаша с лужицей недопитого вина, собравшейся на вогнутом дне. А подле чаши – резная деревянная коробочка с откинутой крышкой. Внутри коробочки виднелась щепоть ничем вроде бы не примечательных мелких кристаллов. На вид – та же соль. Только серая.
Щедрая награда, оплаченная восемнадцатью жизнями…
…А там, куда был устремлён неподвижный взгляд распорядителя, на столе покоился кусок резного сердолика величиной примерно в полкирпича. Камень любви, навеки привязывающий к женщине сердце мужчины… Он был слоистым – где потемнее, где посветлее, где нежно- телесного цвета. Неведомый камнерез – уж не сам ли Шаркут – искусно изваял сидящую женщину и двух маленьких девочек, смеющихся у неё на коленях. Над ними склонялся цветущий розовый куст, у ног женщины ласково тёрлась большая пушистая кошка… Каттай знал, кому предназначались Посмертные Тела, вырезанные из сердолика. Жене Шаркута и двум его дочерям. Они умерли от заразной болезни. Много лет назад. После чего, собственно, он перебрался сюда и забыл обо всём, кроме своего дела.
Наверное, Шаркут был сейчас с ними: разговаривал, смеялся, ощущал знакомое прикосновение рук…
Каттай взял со стола «ходачиху» и беззвучно вышел, держа в руках узелок.
«Прости меня, мама…»
Блаженное забытьё, вызываемое дурманом, растворённым в вине, обычно длится недолго. Зато пробуждение неизменно оказывается мучительным. Когда из-за хребтов на востоке выплыло позднее зимнее солнце, Шаркут вернулся из странствия по иным мирам и – как всегда в таких случаях, злой, с раскалывающимся от боли затылком – крикнул своего лозоходца. Каттая тоже ожидала честно заслуженная награда. У Шаркута была приготовлена для него нить о четырёх глиняных бусинах, каждая с хитроумной печатью на обожжённом боку. По числу камней, найденных мальчиком для Сокровищницы. «Заполнишь эту нить целиком, – собирался сказать Каттаю распорядитель, – будет тебе вольная…»
К изумлению, а потом и к некоторому испугу Шаркута, лозоходец не отозвался. Не примчался, как обычно, бегом, спрашивая, что будет угодно его милостивому господину. Надсмотрщики, разосланные на поиски, вернулись ни с чем. Каттая не сумели найти ни в отхожем месте неподалёку, ни у глубокого колодца с подъёмником, за работой которого ему так нравилось наблюдать… Ни даже в забое, где махал киркой его клеймённый приятель-венн.
Каттай просто исчез.
Через несколько дней другой лозоходец, гораздо менее даровитый, пришёл помолиться Белому Каменотёсу. И там, на могиле, увидел среди священных даров резную серебряную серьгу. Тогда поняли, что вдогонку восемнадцати рабам ушёл девятнадцатый. К оставленной им «ходачихе» так никто и не отважился притронуться.
«Дай мне руку, отец. Проводи меня…»
