последних шагах один остался у рукояток, второй забежал вперёд – открывать бортик, чтобы скорее высыпалась порода. Надсмотрщик-считала начертил на своей доске ещё одну палочку и, ёжась, плотнее запахнул меховой полушубок. До коренной зимы было ещё далеко, а он уже мёрз: из ущелья всё время поддувал ледяной ветер. Надсмотрщика звали Гвалиором, он сам был горец из Нардара и с детства привык к близости снежных вершин, но этот ветер пробирал до костей даже его. «Ох, Священный Огонь!.. Нет бы будочку какую поставили… Распорядителю, что ли, сказать? А он небось ответит: тебе надо – на свои деньги и ставь…» Лишних денег, понятно, не было. Гвалиор служил здесь третий год, зарабатывая деньги на женитьбу, и откладывал каждый грош.

В его родных местах свадьба была делом дорогостоящим. Обычай, прибывший в Нардар ещё с первыми переселенцами из Нарлака (и давно умерший на исконной прародине), требовал от жениха «пира на весь мир» и весомые подарки всем родственникам невесты. На это могли запросто уйти сбережения всей жизни, и оттого большинство мужчин из небогатых семей женились достаточно поздно. Тот, кто рано обзаводился семьёй, иногда потом всю жизнь отдавал долги…

Гвалиор и завербовался-то в рудничные надсмотрщики ради заработка, позволявшего лет этак за пять-семь накопить на скромную свадьбу. В родной деревне у него осталась девушка, согласившаяся подождать. Гвалиор пересылал домой деньги со своим двоюродным дядей Харгеллом, работавшим у купца Ксоо Таркима. Дядя всякий раз привозил ему от невесты письмо, написанное грамотным соседом. До очередного каравана оставался почти целый год…

Нардарец вздохнул и вытянул из-за пазухи плоскую стеклянную флягу, на дне которой перекатывался и позвякивал о стенки небольшой аметист: дабы крепкое вино, согревая, не лишило пьющего ясности в мыслях. Гвалиор отхлебнул из неё и посмотрел на подростков. Вот от кого, наоборот, валил пар! Они со своими тачками и тележками не ходили, а бегали. Из недр горы – по выложенной камнем дороге сюда, на повисшие над пропастью мостки – и потом обратно в раскрытые ворота штольни, вокруг которых инеем оседал тёплый воздух, поднимавшийся изнутри. Ноги, обмотанные драным тряпьём, не осязали холода, пропитавшего камни. Будешь ползать, точно варёная муха – не выполнишь дневного урока, а значит, не получишь еды!..

Мальчишки, конечно, сами вели счёт привезённым тележкам. Но тот из них, что открыл, а потом вновь запер бортик, на всякий случай спросил:

– Сколько у нас, господин Гвалиор?

Он неизменно спрашивал об этом, вываливая породу. Второй, такой же нечёсаный и длинноволосый, вообще не открывал рта. Надсмотрщик посмотрел на дощечку, обвёл на ней очередные четыре палочки и лениво ответил:

– Тридцать две. Можете передохнуть.

– Спасибо, господин Гвалиор!

Колёса застучали по плотно пригнанным камням – мальчишки торопились в штольню, в относительное тепло. Тридцать две вывезенные тележки означали половину дневной работы. А стало быть – передышку. Скоро будет еда… За несколько недель, проведённых здесь, на задворках громадного рудника, юные невольники успели многому выучиться. Вначале, увидев, как оставили голодным «ленивого», они заторопились с работой – и надсмотрщик, посмеиваясь, велел им до еды привезти тридцать третью тележку, а потом и тридцать четвёртую. «Успеете притащить сорок, – сказал он, – получите полуторную прибавку в еде…» Это был другой считала, не Гвалиор. Они переглянулись и решили попробовать. И успели. И действительно получили полуторную добавку. Но на другой день едва справились с обычным уроком, потому что у обоих трещали и жаловались все жилы. «Не гонитесь вы лучше за этой лишней жратвой, – посоветовал им парень постарше, одноглазый вельх. – Она здесь хуже голода убивает…» Парень знал, что говорил. С тех пор они подгадывали тридцать вторую тележку как раз ко времени еды. Так, чтобы и передышка выдалась чуть подлиннее, и за тридцать третьей уже не отправили…

Невольники один за другим кончали работу и подходили к воротам. Самыми последними туда вернутся подбиральщики. Это – младшие ребятишки, которых ещё бесполезно впрягать в тележки и тачки и вообще ставить к тяжёлой работе. Для них сваливают в отдельную кучу каменное крошево, вывезенное из-под мётел и веников рудничных подметал. Там, глубоко внутри горы, другие невольники перетаскивают из забоев «крушец» – руду с притаившимися в ней самоцветами. Что-то неизбежно высыпается из тачек, корзин и мешков, падая на пол… В давно прошедшие времена каменный мусор просто утаптывали ногами. Потом, когда в загаженных штреках Среднего Зуба полы приблизились к потолкам, их начали чистить – и среди дерьма и всяческой дряни нашли один из великолепнейших рубинов за всю историю прииска! Его сразу отправили в Сокровищницу и нарекли «Гурцатом Великим», по имени древнего полководца. Кое-кто теперь утверждал, будто объявился этот рубин совершенно иначе и гораздо торжественней, а историю про дерьмо сочинили рабы, выпоротые за недосмотр. Где тут был вымысел, где истина – толком теперь не ведал никто, но с тех-то пор в каждой копи завели подметал, и весь мусор очень тщательно просматривали. Этим и занимались маленькие подбиральщики. И у них добавочную порцию давали тому, кто среди обломков породы отыщет что-нибудь ценное. Случалось такое редко.

Гвалиор снова отхлебнул из заветной фляжки, мечтая о том, как его сменят. У края дороги ворошил кучу мусора тощенький белоголовый мальчонка. С утра он несколько раз подходил к надсмотрщику, показывая находки. В его глазах светилась отчаянная надежда, но Гвалиор, осмотрев камень, всякий раз отрицательно мотал головой и выкидывал «драгоценность» с мостков. А про себя гадал, дотянет мальчишка до весны или нет. Если только Гвалиору не примерещилось, он уже кашлял – и очень нехорошо, не так, как от обычной простуды…

Мимо заморыша проходили подростки с опорожненной тележкой. И надсмотрщик увидел, как один из двоих – не тот, что с ним разговаривал, а второй, молчаливый, – вдруг сунул руку за пазуху, нашарил там что-то и кинул подбиральщику, ползавшему на коленях возле своей кучи. Тот от испуга и неожиданности сначала отпрянул. Потом потянулся за брошенным камнем… и вдруг, схватив его, со всех ног кинулся к Гвалиору.

– Находка! – повторял он на ломаном нарлакском языке, на котором они объяснялись. – Находка!..

На грязной ладони лежал довольно крупный обломок, сперва показавшийся Гвалиору куском гнилой деревяшки. Надсмотрщик с неохотой взял его, повертел и хотел уже было выкинуть, как все предыдущие… Но краешек «деревяшки» оказался отколот ровно и чисто, и, когда Гвалиор повернул камень к солнцу – внутри вспыхнула, словно засветилась, узкая золотисто-зелёная полоса. Нардарец поплевал, потёр рукавом… Так и есть! Настоящий кошачий глаз!..[9] Хранящий любовь, уберегающий от измены и сглаза, а по слухам – способный даже сделать своего владельца невидимым в опасном бою!..

Гвалиору не хватило бы полугодового заработка, чтобы купить такой камешек. А мальчишка, принёсший его, рассчитывал всего-то на лишний сухарь. Смех да и только!.. Надсмотрщик кивнул маленькому подбиральщику, спрятал камень в кошель и перевернул дощечку, собираясь поставить против имени мальчишки одинокую метку… Внезапное движение, подмеченное краем глаза, заставило его оглянуться.

– Во имя пепла и погасших углей, чтоб вам!.. – вырвалось у нардарца.

Опрокинутая тележка лежала на боку, а двое подростков, только что так дружно её толкавшие, катались по земле, орудуя кулаками, словно два взбешённых зверёныша. Гвалиор кинулся к ним, выдёргивая из-за пояса кнут. Ему ведь рассказывали, с чего началось кровавое, не без труда усмирённое восстание под Большим Зубом сорок три года назад. С самой обычной драки рабов, вовремя не разнятой. Тогда у обоих нашлись поблизости земляки и друзья, тут же схватившиеся за свои ломы и кирки – орудия, изначально не предназначенные для боя, но очень грозные в рукопашной. Когда же наконец вмешались надсмотрщики, яростные враги с редким единодушием обратились на них!

Только не хватало, чтобы опять разразился такой же бунт, да его потом ещё и приписали оплошности Гвалиора!.. Кнут взвился над сцепившимися подростками и перетянул обоих:

– А ну встать! Живо встать, крысоеды!

Они откатились в разные стороны, ошпаренные плетёным ремнём, и вскочили, одинаково тяжело дыша. У одного был уже зажат в руке камень. Второй – молчаливый – утирал