время. Ничто не связывало комнату с особняком, и, окинув взглядом грубую самодельную мебель, пожелтевшие за долгие годы бумажные обои и связанные крючком выцветшие коврики на полу, любой назвал бы ее обстановку бедной и старой. Здесь отсутствовали какие-либо украшения. Камин был сложен из почерневших кирпичей, и над ним располагалась тоже самодельная каминная полка. Голландский буфет с раскрошившейся и стертой инкрустацией из дельфтского фаянса как-то неуместно стоял за широкой и шаткой кроватью.

Нет, никакой красоты здесь не обнаруживалось.

— В такой комнате умер мой отец, — пояснил Дидрих. — Я просто перевез сюда всю мебель, когда выстроил этот дом. В иной атмосфере мама не смогла бы прижиться… Мама!

Похоже, что их приход доставил удовольствие древней старухе. Она внимательно посмотрела на сына, потом на Эллери, и ее плотно сжатые губы разомкнулись в улыбке.

Но Эллери вскоре понял, что ее радость — это радость приверженца строгой дисциплины.

— Ты опять опоздал, Дидрих. — Она говорила на редкость сильным и звучным для ее возраста голосом, но в нем улавливались какие-то вибрации, вроде радиосигналов, то стихающие, то опять отчетливые. — Помни, что говорил твой отец. Мойся, содержи себя в чистоте. Дай мне твои руки.

Дидрих покорно протянул старой даме свои огромные лапы, и она крепко сжала их и повернула ладонями вверх. Во время осмотра она, кажется, с удовольствием отметила массивность рук, которые держала в своих клешнях, потому что выражение ее лица смягчилось. Она снова взглянула на Дидриха и сказала:

— Теперь уже скоро, сын мой. Теперь уже скоро.

— Что скоро, мама?

— Ты станешь мужчиной! — выпалила она и захихикала над своей шуткой. А после внезапно кольнула глазами Эллери. — Он редко навещает меня, Дидрих. И девушка тоже ко мне не заходит.

— Она думает, что вы — Говард, — прошептал Ван Хорн. — И очевидно, не в силах запомнить, что Салли — моя жена. Она часто называет ее женой Говарда. Мама, к тебе пришел не Говард. Этот господин — наш друг.

— Не Говард? — Новость явно огорчила ее. — Друг? — Она продолжала указывать пальцем на Эллери, словно ставила вопросительный знак. Но вдруг откинулась в кресле-качалке и принялась энергично раскачиваться взад-вперед.

— Что с тобой, мама? — спросил Дидрих.

Она не удостоила его ответом.

— Друг, — повторил Дидрих. — Его зовут…

— Даже! — воскликнула его мать, и Эллери вздрогнул от ее гневного взгляда. — Даже друг мой, человек мира моего, на которого я полагался, который ел хлеб мой, поднял на меня пяту!

Он без особой уверенности узнал Сороковой псалом. Она приняла его за Говарда, а слово «друг» вернуло ее блуждающий разум назад и, как решил Эллери, к удивительно уместной цитате.

Старуха перестала раскачиваться и, с нескрываемой ядовитой злобой воскликнув: «Иуда!», опять задвигалась в кресле.

— Похоже, что вы ей не понравились, — робко заметил Ван Хорн.

— Да уж, — пробормотал Эллери. — Мне лучше уйти. К чему ее расстраивать?

Дидрих склонился над маленькой столетней старушкой, нежно поцеловал ее, и мужчины направились к выходу.

Однако Христина Ван Хорн еще не закончила свои проклятия. Качнувшись с силой, вызвавшей у Эллери легкое отвращение, она вскрикнула:

— Мы заключили союз со смертью!

Последнее, что смог увидеть Эллери перед тем, как хозяин дома закрыл дверь, были горящие глаза маленького существа, продолжавшие глядеть на него.

— Все верно, я ей не понравился, — с улыбкой подтвердил Эллери. — Но что она имела в виду, выстрелив напоследок этой фразой, мистер Ван Хорн? Для меня она прозвучала как смертный приговор.

— Она стара, — ответил Дидрих. — И чувствует, что ее смерть не за горами. А говорила она вовсе не о вас, мистер Квин.

Но когда Эллери проследовал знакомым путем по темному саду к дому для гостей, он начал гадать, а не подразумевала ли старая дама кого-нибудь еще. Ослепительный парфянский свет обычно направляют точно в цель.

Как только он добрался до коттеджа, закрапал мелкий дождик.

Ему не удалось уснуть.

Эллери беспокойно расхаживал по коттеджу. За окном вовсю гулял Райтсвилл. В Лоу-Виллидж в барах кипела жизнь. По летнему обыкновению танцы в Загородном клубе затянулись далеко за полночь. Парк-Гроув подпрыгивала, отплясывая бипоп, и он мог видеть жемчужное мерцание рекламы закусочной на 16-м шоссе и яркие огни «Придорожной таверны» Гаса Олсена на серебристой цепи той же дороги. А декоративное пламя на Хилл-Драйв подсказало ему, что Грэнджоны, Ф. Генри Миникин, доктор Эмиль Поффенбергер, Ливингстон и Райты «развлекаются».

Райты… Казалось, он расследовал их дело так давно и оно было таким нежным и чистым. Однако эта оценка насмешила его самого, потому что в ту пору в нем нельзя было обнаружить ничего нежного и чистого. Эллери решил, что, благодаря волшебной силе времени, его воспоминания претерпели обычную метаморфозу.

А может быть, дело, в котором отсутствовали и нежность и чистота, стало выглядеть таким по контрасту с настоящим. С происходящим теперь.

Здравый смысл бросил вызов его теории. Адюльтер и шантаж, конечно, преступления, но разве можно сравнить их с изощренным убийством.

Тогда почему же он почувствовал особый характер зла в деле Ван Хорна? А зло, несомненно, присутствовало в нем. «Мы заключили союз со смертью и утвердили завет с преисподней. Ложь сделали мы убеждением для себя и в неправде укроемся… Ибо коротка будет постель, негде будет и протянуться; узко и покрывало, нечем будет прикрыться».[12] Эллери помрачнел. Это был Бог, которым Исайя грозил Эфраиму. Старая Христина неверно процитировала Писание. «Ибо как на горе Перациме восстанет Иегова; как в долине Гаваонской разгневается, чтобы сделать дело Свое, чудное дело Свое, чтобы совершить службу Свою, страшную службу Свою».[13]

Его не оставляло досадное ощущение, будто он пытался ухватить нечто неосязаемое и ускользающее. И все это не имело ни малейшего смысла.

Он был столь же не приспособлен к жизни, как и мумифицированная старуха в ее гробнице, в центральном особняке.

Эллери отложил в сторону Библию, которую нашел на книжной полке, и повернулся к пишущей машинке, с укоризной глядевшей на него.

Через два часа Эллери проанализировал, что он сумел намолоть на своей писательской «мельнице». Помол оказался каменистым, и гора родила мышь.

Две страницы и одиннадцать строчек на третьей, с многочисленными поправками в форме рядов буквы «X» и тремя вариантами подобранных слов. В общем, похвастаться нечем. В одном месте, где он собирался написать «Санборн», у него по ошибке получилось «Ванхорн». А его героиня, которая на двухстах шести страницах производила впечатление вполне разумной и эмансипированной, вдруг превратилась в пожилую даму-экскурсовода.

Он разорвал на мелкие куски результаты двухчасовой работы, зачехлил пишущую машинку, набил трубку, налил себе скотч и вышел на веранду.