целует). Бедный Борис!

Борис. Нет, не жалей меня. Мне так хорошо. Так радостно. Так легко. Здравствуйте! (Целуются с Николаем Ивановичем.)

Николай Иванович. Я пришел сказать тебе одно, главное: первое, что в таких делах хуже переделать, чем не доделать; и во-вторых, то, что в этом деле надо поступать, как сказано в Евангелии, не думать вперед: я так сделаю, я то скажу, «и когда поведут вас к правителям, не думайте, что будете говорить, дух божий будет говорить в вас». То есть не тогда делать, когда рассудил, что так надо, а когда всем существом чувствуешь, что не можешь поступить иначе.

Борис. Я так и делал. Я не думал, что я откажусь. Но когда увидал всю эту ложь, эти зерцала, бумаги, полицию, курящих членов, я не мог не сказать то, что сказал. И было страшно. Но только до тех пор, пока не начал, а потом так просто, так радостно.

Люба сидит и плачет.

Николай Иванович. Главное же, не делай ничего для славы людской, для того, чтобы одобрили те, чьим мнением ты дорожишь. Про себя я смело говорю тебе, что, если ты сейчас примешь присягу, станешь служить, я буду любить и уважать тебя не меньше, больше, чем прежде, потому что дорого не то, что сделалось в мире, а то, что сделалось в душе.

Борис. Разумеется, потому что если сделалось в душе, то и в мире перемена будет.

Николай Иванович. Вот я сказал тебе. Мать твоя тут. И она страшно убита. Если можешь сделать, что она просит, — сделай, это я хотел сказать тебе.

В коридоре слышны безумные вопли. Врывается больной, за ним сторожа и утаскивают его.

Люба. Это ужасно! И ты будешь здесь! (Плачет.)

Борис. Мне не страшно это, мне ничего не страшно теперь. Мне так хорошо! Мне одно страшно: твое отношение к этому. И ты помоги мне. Я уверен, ты поможешь мне.

Люба. Разве я могу радоваться?

Николай Иванович. Не радоваться, это нельзя, и я не радуюсь, я страдаю за него и с какой бы радостью заместил его, но я страдаю и знаю, что это хорошо.

Люба. Хорошо. Но когда же его выпустят?

Борис. Никто не знает. Я не думаю о будущем. Настоящее так хорошо. И ты можешь сделать его лучше.

Входит княгиня.

Те же и княгиня.

Княгиня. Нет, не могу больше ждать. (К Николаю Ивановичу.) Ну, что же, уговорили его? Согласен? Боря, голубчик. Ведь ты пойми, что мне терпеть. Тридцать лет одной жизни для тебя. Растить, радоваться. И когда все готово, сделалось, вдруг отказаться от всего! Тюрьма, позор. Да нет. Боря!

Борис. Мама, ты послушай.

Княгиня. Что же вы не говорите ничего? Вы погубили его, вы и должны уговорить его. Вам хорошо. Люба, говори же ему.

Люба. Что я могу?

Борис. Мама! Ты пойми, что есть вещи, которых нельзя, так же нельзя, как нельзя летать. Так я не могу служить.

Княгиня. Выдумал, что не можешь. Вздор. Служили все и служат. Выдумали с Николаем Ивановичем какое-то христианство. Это не христианство, а дьявольское учение, которое заставит всех страдать.

Борис. Так к сказано в Евангелии.

Княгиня. Ничего не сказано, а если сказано, то глупо сказано. Голубчик, Боря, пожалей меня. (Бросается ему на шею и плачет.) Вся моя жизнь была одно горе. Единственный просвет радости, и ты из него делаешь муку. Боря! Пожалей меня…

Борис. Мама, мне тяжело ужасно. Но я не могу вам сказать.

Княгиня. Ну, не отказывайся, скажи, что подумаешь.

Николай Иванович. Скажи, что подумаешь, и подумай.

Борис. Ну, хорошо. Но и вы, мама, пожалейте меня. Мне тоже трудно.

Слышны опять вопли в коридоре. Я ведь в сумасшедшем доме, можно и точно с ума сойти.

Те же и старший доктор.

Старший доктор (входя). Сударыня, это может иметь очень дурные последствия. Ваш сын в возбужденном состоянии. Я думаю, надо прекратить свиданье. В дни свиданий — четверг, воскресенье — прошу, пожалуйста, до двенадцати.

Княгиня. Ну, хорошо, хорошо, я уйду. Боря, прощай. Подумай, пожалей меня и в четверг встреть радостно. (Целует.)

Николай Иванович (подает руку). Думай с богом, как будто ты наверно завтра умрешь. Тогда только решишь верно. Прощай.

Борис (подходит к Любе). Что же ты мне скажешь?

Люба. Я не могу лгать. Я не понимаю, зачем мучать себя и всех. Я не понимаю и ничего не могу сказать. (Плачет и уходит.)

Борис один.

Борис. Ах, как трудно! Ах, как трудно! Господи, помоги мне! (Молится.)

Входят сторожа с халатом.

Борис и сторожа.

Сторож. Пожалуйте переодеться.

Борис переодевается.

Занавес

В Москве. Прошел год после третьего действия. Зала в доме Сарынцевых приготовлена для танцевального вечера под фортепиано. Лакеи устанавливают цветы перед роялем. Входит Марья Ивановна в нарядном шелковом платье с Александрой Ивановной.

Марья Ивановна, Александра Ивановна и лакеи.

Марья Ивановна. Какой же бал? Не бал, а просто вечерок, une sauterie, как говорили прежде, для adolescents.[67] Ведь не могу же я посылать своих танцевать. И спектакль был у Маковых, и танцевали везде. Надо мне отплатить.

Александра Ивановна. Боюсь, Nicolas это очень неприятно.

Марья Ивановна. Что ж делать! (Лакею.) Сюда поставьте. Бог видит, как бы я желала не делать ему неприятного. Но я думаю, что он вообще теперь уже не так требователен.

Александра Ивановна. О нет. Он только не выказывает. Он прошел к себе после обеда очень расстроенный.

Марья Ивановна. Ну, что же делать? Что же делать? Ведь всем жить надо. Ведь их восемь человек. И если их дома не веселить, то они бог знает что будут делать. Я по крайней мере теперь об Любе так счастлива.