первые мгновения он хотел попросту догнать растянувшийся не менее чем на три версты княжий поезд и запроситься в дружинники к самому Великому князю или же к одному из его сыновей.
Пару минут эта идея даже казалась ему совсем неплохой. Однако же, вовремя сообразив, сколько человек легко могут опознать его еще до того, как он сможет подобраться к Никотее, Аргир с досадой отбросил эту мысль как полностью несостоятельную.
Есть две разновидности преследователей. Первых можно сравнить с гепардами. Они мчатся стремительно и неудержимо, рьяно атакуют жертву, но, если в момент атаки той удалось спастись, извернуться или же оказать достойное сопротивление, такие люди теряют интерес к несостоявшейся добыче. Вторая категория куда ближе к волчьей породе. Эти могут преследовать долго и планомерно. И чем дольше они идут по следу, тем меньше шансов, что свернут или же потеряют интерес к объекту погони.
Михаил Аргир, несомненно, принадлежал к волчьей породе. Вся некогда сжигавшая его любовь к прекрасной севасте теперь обратилась в ненависть, не менее жгучую, чем прежняя страсть. Сейчас он хотел не просто отомстить ей, не просто убить. Он желал видеть, как она страдает, слышать ее мольбы о пощаде и с каждым мигом все приближать и приближать неотвратимую, как щелчок волчьих челюстей на холке загнанного оленя, минуту окончательной расплаты.
Более всего ему хотелось сделать это не здесь, в стране диких варваров, а в Константинополе, куда он приволочет коварную изменницу, чтобы казнить ее на глазах рукоплещущего ему императора. Осознав это, Михаил Аргир и впрямь почувствовал себя вестником неумолимого правосудия, гонцом покорной василевсу Фемиды. Дав себе день на отдых, продав одного из коней и приведя себя в надлежащий вид, явился к воеводе Борису Корниловичу.
— Я должен незамедлительно доставить послание от моего государя, — надменно, сверху вниз глядя на кряжистого воеводу, отчеканил Аргир. — Я оставил позади своих людей и мчался сюда, не зная устали, только б успеть.
— Эх, а что мне с тобой делать? — махнул рукой осанистый богатырь. — Дам я тебе проводника, пару гридней, еды, питья в путь. Ну и скатертью тебе дорога.
Смысл последнего выражения топотириту палатинов был не совсем ясен, но суть предыдущей фразы он уловил сполна.
— Василевс будет вам благодарен за помощь, — кратко отчеканил Аргир. — Когда я могу отправляться?
— Да хоть бы и нынче. Голому одеться — только подпоясаться, вот и вся недолга.
Владимир Мономах хмуро созерцал с высокого холма буйноцветное раздолье своих владений. В глубине души Великий князь понимал, что любуется всеми этими лесами, пашнями, пойменными лугами в последний раз. Понимал и не испытывал ни страха, ни радости. Какое-то удручающее его самого тоскливое безразличие.
Там, в киевских хоромах, слушая вполуха стародавние напевы гусляров, он все хотел, как прежде облачась в броню, промчать по чистому полю, чтобы ветер щекотал ноздри и развевал седые волосы. Вот, теперь он был в поле. Теперь перед ним открывались безмерные, безграничные просторы его земли, за долгие годы княжения ставшие мирными и процветающими. Он собрал их в кулаке, как вожжи горячего жеребца, и усмирил, покорил своей железной воле.
И все же сегодня его донимала тоска. Холодная, противно леденящая кровь, будто не великую державу оставлял он после себя, а пустой, никому не нужный звук своего имени. «Что же, вот и прошла жизнь, — думал Великий князь. — Вот и все. Еще чуток. Так, самый краешек, корочка. А того ли хотелось, о том ли мечталось в юные годы?!» И сердце подсказывало ему: «Того».
Он получил от жизни, взял своей рукой все, что желал. Он не боялся смерти, и все же холод заполнял его жилы, и неуемная печаль змеиным клубком шевелилась в сердце.
«Любопытно, — подумал Владимир, глядя, как впряженные в повозки волы тащат многие пуды драгоценной княжьей поклажи. — А и впрямь эти фрязины злоумышляли против меня и сыновей моих?» Ответа не было. Даже мудрая голова не смогла, а вернее, не пожелала рассказать ему всю правду об этом деле. Великий князь знал, что у головы свой нрав и свой резон. Уж если чего она говорить не захочет, то ни угрозами, ни посулами от нее ничего не добьешься.
Оставалось либо верить фряжскому кормчему, говорившему недоброе о свите прелестной севасты, либо же счесть все это гнусным поклепом и казнить для устрашения прочих татей заезжего выжигу лютой смертью.
До сего часа Мономах все никак не мог принять окончательного решения. Он велел заковать разбойника в кандалы и везти его с собой в зарешеченной деревянной повозке с малой дверцей, выбраться сквозь которую можно было лишь ползком. С прочими спутниками севасты дело обстояло по-иному. Он хотя и приказал следить за ними неотступно, но оставил их на свободе, мудро рассудив, что ежели они ни в чем не виновны, то и славно, а ежели фрязин-вероотступник все ж таки не сбрехал, то непременно чем-нибудь себя да выдадут.
Сложнее всего, понятное дело, было с архонтским сыном. Тут, как ни мудрствуй, а с кондачка решать нельзя. Архонтский сын — фигура не простая. Ему препоны чинить без великой нужды не стоит. Иначе беды не оберешься. Херсонес — сосед близкий и сильный, а за ним — Константинополь, с коим и вовсе без особой надобности заводиться не след.
Но и отпускать Симеона Гавраса с поклоном восвояси Мономаху тоже в этот час представлялось неосторожным. А что как если разбойник правду сказал, и херсониты спят и видят, как бы, воспользовавшись княжьим отъездом, на Киев великою силой грянуть? А Симеон хоть при севасте гостем и пришел, а на самом деле — тайный соглядатай и лично желает все досконально высмотреть да разузнать? Если так, то до поры до времени в отчие края ему ворочаться не след. Чай, не просто будет херсонитам без турмарха своего походом идти.
С великим почетом он предложил Симеону Гаврасу сопровождать княжий поезд в странствии к дальнему пределу земли Русской, «дабы смог он воочию узреть, сколь велика и сильна его держава».
Прямо сказать, Великий князь не слишком верил в удачу своего предприятия, уже подумывал, не послать ли ему на южный тракт засаду, дабы на время перенять Симеона с его людьми. Но, к великому удивлению Мономаха, архонтов сын легко согласился отправиться в дальние края в свите досточтимой севасты Никотеи. «Ох, неспроста это», — под нос себе пробормотал Великий князь и велел людям своим с Симеона Гавраса очей не спускать.
«Эх, не ко времени идем», — Мономах тронул шпорами бока мощного данского скакуна, равного которому в прежние годы не сыскалось бы по всей Руси ни на скаку, ни в копейной сшибке. Теперь конь своими конскими годами был едва ли не старше самого Мономаха. Он неспешно и горделиво начал спускаться с холма, казалось, с той же грустью, что и хозяин, созерцая поросшую густотравьем равнину и маячивший вдали лес.
Пламя костра быстро пожирало смолистые дрова, стреляло шишками и выбрасывало в темное небо целые фейерверки ярких искр. Недовольные голодные комары, привлеченные духом бородатых носителей не отведанной еще крови, кружили вокруг, мерзко изнывая и шарахаясь от клубов медленно перекатывающегося из стороны в сторону дыма.
— Да ты, голуба, не сомневайся, — на скверном греческом вещал верзиле-гонцу добродушный проводник. — Уже завтра, если Бог даст, то и до полудня нагоним мы Великого князя. У него ж возы запряжены волами, а те поспешать не любят. То ли дело кони! Ежели б такие все, как у тебя, были, то, глядишь бы, и еще нынче вечером поспели. Ну да ничего. Нынче ли, завтра — в том уже разницы нет.
Михаил Аргир слушал его и кивал в ответ. Для него была немалая разница, нынче или на днях, однако говорить о том с людьми киевского воеводы он вовсе не был намерен.
— Сегодня, поди, князь у Щепина Камня ночевку делать будет. Сказывают, что в старые времена под тем камнем сам змеиный царь Влес жил. А как стал он супротив небесного бога, Перуна-молнейника свою голову поднимать, так Перун в него копье огненное и метнул. Оно тот камень и расщепило. А под ним и змия того, значится.
— Вот как. — Михаил снова кивнул и украдкой перевел взгляд на двух воинов, спящих тут же у костра в ожидании своей очереди ночной сторожи.
