Ваське хотелось подойти к Мане и дать ей пощечину. Ну хотя бы в глаза заглянуть. Но к нему по ступенькам уже бежала Манина мачеха.
— Здравствуйте, — сказала она. — Очень рада вас видеть. — Вынула из кармана плаща узкую пачку «Казбека», протянула ему и вдруг смутилась, стала грустной, задумчивой. — Может, вы нас немного проводите? Я впервые вижу белые ночи. Это так непривычно, так чудно.
— Еще самое начало ночей, — сказал Васька, тоже смущаясь. — Сейчас, только ботинки надену… Ну, пацаны, всего. Ни пуха вам ни пера.
Мальчишки, как полагается, вежливо послали его к черту.
Васька шел рядом с Маниной мачехой, звали ее Ирина. Маня шла впереди и уходила все дальше и дальше во тьму подсознания и ассоциативных форм памяти, Маня, которая спала на его плече, благоухая щами и одеколоном.
Зато мачеху Васька будто сфотографировал тем утром и видел ее часто в себе, и образ ее вызывал в нем некий спокойный внутренний свет, освещавший своды его души: свет этот не создавал широкого круга, но был тепл, как прикосновение ребенка.
Однажды, много лет спустя, после осенней выставки, к нему пришел старый, тепло одетый мужчина и сказал, извинившись:
— Я бы хотел приобрести вашу картину. Она называется «Утро». На ней изображена моя жена. По крайней мере такой она была в молодости.
Васька нашел картину. Они еще стояли у стены, недавно привезенные из выставочного зала, — на полотне была изображена молодая женщина с ребенком на руках.
— А вот детей у нас, к сожалению, нет, — сказал старый человек. Ирину ранило — бомбили. Я сам ее прооперировал. Да, детей у нас, к сожалению, нет. Есть внучка. На первом курсе медицинского. Ее мать тоже медик.
Васька шагал, держа Манину мачеху под руку. Мачеха была оживленна. Желая отметить в разговоре что-то заслуживающее внимания, она прижимала Васькину руку к своему теплому боку. У нее были ровные белые зубы, подвижные губы, побуждающие говорить, мохнатые детские ресницы и добрые, чуть насмешливые глаза. Она могла бы, как его одноклассница Вера, запросто обнять его, он бы не удивился, потому что у нее были глаза сестры.
Ребенка на той картине Васька написал Вериного. Пришел к ней, — жила Вера на Гражданке в большой светлой квартире, — пришел и сказал:
— Вера, я хочу написать твоего сына.
Вера кивнула на сыновей — у нее их было два, оба плечистые, оба студенты.
— Любого… — Но вдруг, поняв, о чем он ее просит, сказала тихо: — Не пиши их, Вася, они сытые, лопоухие и нахальные. Им нужно слаломное снаряжение. «Альпина» какая-то. «Кнейсел» — ты понимаешь? Крепления «Соломон»! Знаешь, сколько это стоит? Георгий у меня адмирал, а я шью шляпки дамам. И все уходит на них. Напиши моего первенца. Я тебе сейчас его покажу. — Вера упала на колени перед рыцарским буфетом — она его сохранила: теперь, в низкой квартире, расчлененный рыцарский буфет составлял обстановку гостиной, метя всех приходящих незаживляемыми ожогами зависти.
Вера нашла карточку и разогнулась.
— Разве нынешние дети могут быть такими красивыми?
— Дядя Вася, чего она на нас катит? — спросили крупные Верины сыны, наваливаясь на Ваську сзади, чтобы разглядеть своего старшего брата. — Ну, маленький. И все достоинства. И ничего такого.
— Помолчали бы, — сказала им Вера.
Когда картина была готова, Вера пришла посмотреть.
— Почему ты не меня написал? И не его. Он был прост. Как цветок. А у тебя получился мальчик лукавый. Вася, может, ты тоже стал сытым? Говорят, ты профессор, в Академии преподаешь?
— Врут, — ответил ей Васька.
Но в то утро, шагая мимо Академии художеств, Васька даже думать не мог, что когда-то войдет в это здание и проведет в нем несколько лет.
Манина мачеха вдруг остановилась, кивнула на противоположный берег, на громаду Исаакия:
— Вы были там?
— Нет, — сказал Васька.
Нева внизу, будто новенький лист железа, чуть тронута ржавым цветом. По Неве паучком кораблик бежит. Васька уцепился за него взглядом. Во рту скопилась слюна с кровавым привкусом сунутых за щеку пятаков. Кораблик трамвайчик речной. Старшеклассниками они на речных трамвайчиках ездили часто, чтобы ощутить себя стиснутыми грудь в грудь с девочкой. В автобусе и трамвае это получалось пошло и стыдно, а на речном трамвайчике романтично, как бы случайно. Но этот трамвайчик другой, на нем они с Нинкой катались. Васька посмотрел на свою правую руку: ногти на двух пальцах, указательном и среднем, были продольно-ребристыми, как сосновые щепочки. Тогда Васька по разгильдяйству положил на планшир руку, а кораблик уже причаливал.
Хорошо, волна тут же подняла суденышко — Васька выхватил придавленные пальцы. Кровь текла витой алой лентой. Заливала чистые доски палубы. Нинка вскинулась в момент: оттягивая фалангу, вставила на место корни ногтей. Перевязала Васькину руку своим платком. Побледнела и крепко зажмурилась.
А из утробы кораблика уже поднималась кондукторша. Уже кричала:
— Урод! Видишь надпись: «Руки на борт не класть!» Видишь? — Она огрела Ваську кондукторской сумкой. Из сумки, звеня, посыпалась мелочь. Пассажиры принялись деньги подбирать и кондукторшу утешать — мол, все в порядке, на мальчишках шкура зарастает как на собаках.
— А ты молчи! — крикнула кондукторша Ваське, хоть он и рта не открыл. — И ты, пособница! — Кондукторша обрушилась на Нинку. — Ишь глазищи-то! Сестра?
— Сестра, — сказал Васька.
— В больницу его тащи, лопоухого, в травматологию, — велела кондукторша и подтолкнула их к трапу. Трап уже давно был подан, но происшествие заслонило его.
Нинка тогда была совсем маленькая — наверное, в третьем классе, но какие они уже были взрослые.
В больницу они не пошли. Дома Васька промыл пальцы перекисью водорода, он знал, что йодом нельзя. Когда Ленька Лебедев сделал новую поджигалку и они пошли из нее стрелять, испытывать, и Леньке вышибло весь заряд в руку между большим и указательным пальцами и они в черную закопченную эту дыру плеснули бутылочку йода, Ленька не закричал, но по ногам у него потекло. А доктор в травмпункте смотрел на них, таких грамотных, будто они уменьшились до размера соринки и ему в глаз попали. Теперь Леньки нет. А Нинка глядит на него с неба, и все небо — Нинкины сиреневые глаза, каких не бывает.
Трамвайчик речной ушел под Дворцовый мост. Из-под моста вышел буксир. Буксир тянул за собой клубы белого дыма, словно ватные бублики на суровой нитке. Дым застревал на острых волнах. Нева покрылась барашками. У буксира был задранный нос, высокая черно-желтая труба и круглая корма, обнесенная плетеным кранцем, похожим на отвислую стариковскую губу. Васька подумал, что команда на этом буксире составлена из пузатых седых стариков и у старого капитана медная плешь, надраенная как судовой колокол.
Буксир прошел мимо Зоологического музея. Васька задержал взгляд на этом здании, где в просторных двусветных залах был собран сушеный животный мир планеты, от мамонта с отъеденным хоботом до коллекции синих клопов. В вестибюле, как дирижабль, парил над кафелем скелет кита. В стеклянном шкафу у стены стояли набитые паклей собаки, их возглавлял быкодав — пес Петра Первого.
Сдавая пальто в гардероб, Васька часто думал, что назад он получит чучело. Вот была бы потеха!
В Зоологическом музее было очень приятно мотать уроки. Во-первых, обхождение хорошее, не то что в Эрмитаже в войлочных шлепанцах: «Мальчики, к стенам не прикасайтесь. О, боже! Мальчики, паркет руками не трогайте. Мальчики, не нюхайте рыцарей!» Во-вторых, уютно, тепло, светло и понятно. В Зоологическом музее выставлена просто волчица: «С своей волчицею голодной выходит на дорогу волк», а не та, вскормившая своим молоком Ромула, который убил своего братишку Рема, населил Рим шелудивыми бродягами, дал им в жены похищенных чистюль-сабинянок и заделался богом. В Зоологическом богов не
