доставала до пола ногами.

Дождь кончился. Воздух из форточки наполнил комнату такой сильной горечью набухших тополей, что Васька подошел к окну дыхнуть.

Напротив через двор за тюлевой занавеской Вера Полякова танцевала с морским офицером.

Васька влез на подоконник, просунул голову в форточку и закричал:

— Вера!

Вера тоже влезла на подоконник.

— Вася! Ты чего был такой смурной? Я тебе кричала, а ты ноль внимания.

— Наверно, задумался. Бывает. А ты что танцуешь?

— Танго.

— Ну, танцуй — я пойду чаю попью.

Васька соскочил с подоконника, пошел было в кухню — Анастасия Ивановна там непременно чай пьет, но взялся за ручку двери и замер: «Какого черта! Почему?.. Почему Оноре, дурак, это сделал? Может быть, Маня знает? Наверное, знает».

Трамвай катил медленно, с дребезжанием, дрязгами, свистками: кто-то кого-то в вагоне пытался бить.

У Литейного Васька сошел — припустил к Фонтанке. «Маня знает. Маня знает. Этот гусь, Оноре, ей объяснял. Он, наверное, любитель был барышням про себя объяснять. Красавец. Пижон проклятый». И ни разу Ваське не пришло в голову сказать себе: «Ну и что? Сиганул парень ласточкой с купола — его дело. Милиция разберется. Может, он прыгун. Может быть, он любит головой о железо. Праздное, Васька, твое любопытство, пустое и нервное. И кто он тебе, Оноре? И не он, собственно, тебя интересует». Не пришла Ваське такая отповедь в голову: мнились ему в поступках Оноре Скворцова измена и подлость.

Во дворе Манином, в узком проходе между поленницами, стоял Манин отец — пальто нараспашку — пинал ногой выступающее из поленницы бревно, может быть задел о него косточкой.

— Извините, — сказал Васька. — Маня дома? Может, она про Оноре знает?

Медицинский полковник взял Ваську за ворот, дернул к себе, продышал в лицо коньяком:

— А, сукин сын. На ловца и зверь бежит. Не знает она про твоего идиота Оноре. А вот я про тебя знаю. Я по глупости на него думал. У него профиль — бронза. Но Маня же мне сказала. Подлец! Негодяй!

— Почему негодяй? — спросил Васька, оторопев.

— Ну, а беременна она, негодяй, от кого? От архангела Гавриила? Полковник дышал тяжело, сипло.

Ваське бы промолчать, но он психанул — заорал:

— Чихал я на твою Маню! Не мой размер!

Полковник тряхнул Ваську сначала не сильно, потом посильнее, потом ударил его спиной о поленья.

— Грязь уголовная.

Васька был слабым после вчерашнего.

— Кто вам это сказал? — спросил он, икая — полковник бил и бил его о поленницу. — Это вам Маня сказала?

— Нет, дева Мария! — Полковник забирал в кулаки Васькин ворот, удушая его.

«Пора бить, — уныло подумал Васька, прижатый к дровам, представил рыхлый живот полковничий и свой сизый кулак, входящий в этот живот, как в тесто. — Облюется же — некрасиво». Васька почувствовал что-то жесткое в заднем кармане, он давно эту жесткость отметил, но сейчас вдруг сообразил — вспомнил: «вальтер»!

Васька вытащил пистолет, ткнул им полковнику в брюхо, не такое уж рыхлое, и тихо сказал:

— Застрелю.

Полковничья ярость уже шла на убыль. Он разжал пальцы.

— Убивай, уголовник. А кто твоего ребенка кормить будет? Ты? Я же на ваши вшивые курсы ходил, интересовался тобой. Мне объяснили радостно: урка, сказали.

— Застрелю, тятя. — Васька снял «вальтер» с предохранителя. — И спрячу тело в дровах.

Полковник попятился.

— Ух, — сказал. — Тошно. В общем, так — чтобы я тебя больше не видел. И что Маня в тебе нашла?

«Маня, Маня…» — бормотал Васька, разглядывая клодтовских лошадей. Но думал он не о Мане. «Почему, собственно, лошадей? — думал. — Тут ведь и парни есть — встающие на ноги. Все ошибаются, говоря: «Ах, клодтовские кони!» А Маня? А что Маня? — Васька вдруг засмеялся громко. — Ну, сучка, не могла, видите ли, своему папашке дворянину-полковнику про матросика рассказать, про мешок картошки. Парень с курсов интеллигентнее. А матросик — клопик. Отомстила она ему. А он и не ведает».

Медленная пришла к Ваське мысль:

«Значит, Маня, дура, решила ребенка оставить? Зачем ей? Ей же учиться. Ну и замуж. А я зачем без отца?..»

Васька почесал щеку стволом «вальтера» и замер, приходя в себя. Потом подошел к перилам моста, слегка перевесился через них и неторопливо так, как бы нехотя, разжал пальцы.

— Ты что выбросил? — раздалось у него за спиной.

Васька обернулся — милиционер стоит молодой, любопытный.

— А ты что подумал?

— Вроде бы пистолет.

— Ага, — сказал Васька. — Камень. — И пошел к Литейному на остановку.

Вскоре после демобилизации Васька встретил во дворе Веру. Она обрадовалась ему как родному. Обняла. Прижалась. Даже всплакнула.

На следующий день Васька понес ей банку тушенки.

— Верка, я тебе вот что принес, — сказал он в дверях. — А то ты какая-то бледная.

Вера улыбнулась, приложила палец к губам и кивнула на плотно прикрытую дверь комнаты — оттуда доносилась музыка и хмельные мужские голоса.

— У меня все-все есть. — Вера метнулась в кухню, принесла на ладони плитку шоколада. — На. Ты всегда любил сласти. — Она встала на цыпочки и поцеловала Ваську в ухо, едва коснувшись губами, будто шепнула ему что-то, будто доверила ему секрет. — Я тебя не приглашаю — они все чины, тебе с ними будет неловко. Я знаю. У меня опыт.

— Смотри, Верка, возьми на завтра. Правда, ты бледная.

Вера засмеялась и вытолкала его.

С Верой Васька учился с третьего класса. И все годы она была не то чтобы самой красивой, на эту тему шли споры, но самой привлекательной девчонкой. И самой доброй. Ничего не стоило выпросить у Верки завтрак, или деньги, или чистую тетрадку. Когда Вера получала хорошую отметку, радость ее была такой подлинной, такой чистой — диво! Учителя, чтобы получить удовольствие от ее радости и дать насладиться классу, зачастую вместо полагающейся тройки ставили ей четверку.

Некоторые девочки из воображал называли ее дурой. Она и сама о себе говорила: «Дура я, дура набитая, дура ветвистая — котелок с дыркой».

С шестого класса пошли влюбляться в Верку старшеклассники — отбоя от них не было. Ну, а с восьмого и далее поджидали Веру у школы курсанты всех родов войск, студенты, спортсмены. Друзья-одноклассники были вынуждены ее заслонять толпой, отжимать, отводить, уводить через окно мужской уборной и взывать к совести кавалеров: «Женихи чертовы, дайте ей школу кончить. Ей же уроки готовить нужно. Ее из-за вас, кобели, в комсомол не принимают». На собраниях Веру критиковали — чтобы одевалась скромнее. А одевалась она, если разобраться, скромно, но почему-то очень красиво, без морщинок и лишних складок.

Она и сейчас такая была, словно только что из-под душа.

По вечерам, подойдя к окну, Васька видел Веру, склонившуюся над штопкой чего-то женского. Она, как бывало в школе, все время сдувала падавшую на глаза прядку волос. Почувствовав, что на нее смотрят, Вера поднимала голову, искала глазами по окнам и, разглядев Ваську, улыбалась и махала ему рукой. Но чаще окна ее квартиры были зашторены.

Анастасия Ивановна в ответ на Васькины вопросы о Вере молчала, а если он наседал, поджимала губы.