— Ты что, места другого не нашел?
Парень был в парашютном шлеме и, что поразило Ваську, с пистолетом в руке. Парень вяло чертил стволом пистолета на асфальте. На Васькин крик он сонно повернул голову и так же сонно навел на него пистолет. Васька отступил в проем двери — это был лейтенант Еремин. Щеки и глаза у него ввалились, запали виски. Васька поразился его глазам, их белизне, словно у них не было ни зрачков, ни радужной оболочки. Лицо лейтенанта, покрытое потом, вдруг оскалилось.
Васька попятился.
Раздался выстрел. Васька подумал, что лейтенант пугает его, куражится. Но ощущение пустоты, безвоздушной, бессмысленной тоски навалилось на него. Васька лег на пол, высунулся из-за косяка.
Лейтенант лежал на дорожке со спущенными галифе. Ярко белел под луной его голый зад.
Кто-то навалился на Ваську сверху, по голосу — Петр Великий.
— Ты стрелял?
— Нет, — сказал Васька. Поднялся на ноги, вышел на крыльцо.
— Ты его? — дохнул ему в затылок Петр.
Разведчики стояли кольцом вокруг лейтенанта. ТТ был еще зажат в лейтенантовой руке.
— Лучше бы он там застрелился, — сказал Мессершмидт. — Теперь я к своим ребятам пойду. Теперь мне, наверное, можно…
Много не говорили. Кто-то сбегал за командиром взвода. Он постоял над дружком, как-то по-черному глянул на Ваську и ушел в лунный блеск.
— Ничего, — сказал Петр Великий. — Отхрюкается и закукарекает. А этого к доктору отнести нужно. В одеяло завернем и потащим. Эй, давайте-ка одеяло, — Петры любили командовать.
Васька сходил в дом за одеялом. У немцев с одеялами туго, у них перины. Пришлось ему покрывало экспроприировать, розовое.
— Я ж не тебе велел, — пожурил его Петр.
Перед Васькиными глазами стоял улыбающийся Степан в полосатой шелковой сорочке. Васька действительно видел однажды, как в немецком доме перед трюмо Степан подвязывал галстук, синий в горох.
Шофер Васькин завел машину. Они взгромоздили лейтенанта Еремина на рундук и тронулись.
Ротный доктор стоял через два дома. Узнав, в чем дело, он велел занести лейтенанта в сарай, положить его на верстак.
— Из деревни не отлучайся, — сказал. — Придет Махоркин, он тебя допросить захочет.
Махоркин — фамилия майора смершевика.
В доме была полная тишина. Разведчики спали. Только Петры да Кувалда пили в кухне горячий чай.
— Угомонились, — сказал Кувалда. — Утихли… Сука он, чего к нам-то он приволокся?
— Меня хотел под дернину. Петры и Кувалда шумно вздохнули.
— Не заносись, Василий.
Самоубийство на войне не такая и редкость. Но дико звучит — странно. Чего он боялся? Что солдаты его пристрелят или суда? А может, себя — тяжесть презрения к самому себе была так невыносима? Но, может быть, он прозрел. Жил твердо и гордо и вдруг прозрел?
— Егорова к доктору! — выкрикнули с улицы.
Васька взял фонарь и пошел.
— Может, и нам с тобой? — спросили Петры.
— Да подите вы…
В широко открытых воротах сарая в креслах сидели доктор и майор Махоркин, грузноватый, хитроватый и, как казалось Ваське, ленивый.
— У нас к тебе дело, — сказал Махоркин. — Егоров, послушай. У тебя наган есть?
— Есть, — сказал Васька. — У меня «вальтер». — Он достал из-за пазухи пистолет, подал его Махоркину. Тот вытащил обойму, она была полная.
— Это не доказательство, — сказал майор. Заглянул в ствол. — Давно не пользовался. У тебя еще наган есть?
Васька вспомнил про гуляевский ТТ.
— Есть. — Он подал майору пистолет Гуляй-Вани.
— Хорошо, что вспомнил. Гуляй уже всем все рассказал. Он сейчас в стельку. Надо бы вас под суд, хулиганов.
— А я-то при чем? — сказал Васька. — Вы своего помпотеха трясите.
— Все вы вроде бы ни при чем. А лейтенанта, выходит, ты пристрелил. Из этого вот ТТ. И патрончика в обойме нету. И лейтенанта нету. Ты, говорят, обещал его прикончить, сопляка. А?
— А в его пистолете полная обойма?
— В его пистолете вообще нет патронов…
— Он же вышел из боя, — сказал Васька. — А последний патрон себе.
В разговор вмещался доктор.
— Егоров, ты, наверное, не понимаешь. Тут дело вот в чем. Если он застрелился, должен быть вокруг раны пороховой ожог. А ожога нет. Посмотри сам.
Васька отогнул покрывало. Ранка на виске лейтенанта была свежей и круглой, и ни порошинки вокруг.
— Теперь понимаешь? — спросил доктор.
— Ничего не понимаю. Он навел пистолет на меня. Я спрятался за косяк. Убить его никто не мог, никого вокруг не было.
— Этого ты знать не можешь, — сказал майор Махоркин.
— Не могу, — согласился Васька. — Но я знаю… Он застрелился. С такими, как у него, глазами не живут. Вы бы видели его глаза.
— Все это лирика. Ожога нет, считай, его застрелили. Ближе всех был ты. У тебя в нагане нет патрона. Ты мстил за смерть товарища. После того, как Гуляю плечо прострелил, ты мог набить обойму сто раз.
— Думай, Егоров, — сказал доктор. — Думай. Что у него на голове было?
— Я сяду. — Васька огляделся.
— К стенке тебя поставят, — пробурчал Махоркин.
Васька выкатил из угла пустой бочонок, сел на него и закрыл глаза. Он представил себе лейтенанта Еремина. Лицо его, серебристое от луны и от пота. Провалившиеся виски. И глаза. Белые. А волосы? Не было у него волос!
— Шлем, — сказал Васька. — На нем был шлем парашютный. Не летчиский. Тонкий такой — парашютистский.
— Вот и иди, ищи этот шлем. Найдешь — твое счастье. Не найдешь — я тебе не завидую. Нам тут детективы некогда разгадывать, тут фронт. Ты грозил его кокнуть? И Гуляй говорит. И другие…
Васька врезал ногой по бочонку, на котором сидел, — бочонок рассыпался.
На дороге Ваську поджидали Петры и Кувалда.
— Ты так орал… Мы поспешили…
— Этот сукин сын в шлеме был… Я видел, он в шлеме был…
Шлем нашли быстро. Наверное, лейтенант в тот миг сорвал шлем с себя и как бы крикнул, кого-то проклял. Но скорее разведчики, когда в покрывало его заворачивали, — отшвырнули.
Кожа, прикрывавшая висок, была ломкой, обожженной, шершавой, и дырочка в ней.
Васька побежал, размахивая шлемом.
— Нате. — Не Махоркину Васька шлем отдал, а доктору.
— Ну вот, — сказал доктор облегченно. — Теперь все правильно. Видишь, Махоркин, самострельцы не знают, что через перчатку нужно в себя стрелять. Через хлеб стреляют, через подушку. В ранах крошки, перья. А тут чистенько. Чистенько, Егоров.
— Разрешите идти? — спросил Васька.
Доктор посмотрел на него удивленно, хмыкнул и сказал:
— Ты не сердись. Но! Ты его мог?
