миномётный обстрел русской казармы, в результате которого двое русских были убиты на месте, а ещё один, волоча за собой по земляному полу вываливающиеся кишки, страшно кричал, пытаясь выбраться из огня, а потом замолк.

У старших, слышавших легенды времён Кавказской войны и помнивших сравнительно недавнюю историю казахстанской ссылки, ненависть к чужакам имела генетические корни. То же было и с Султаном, пусть и лишённым исторической памяти. Для него враги существовали изначально, ибо мирную жизнь он не помнил.

Война стала для Султана потребностью организма. Такой же, как еда или питьё. И, нажимая на курок, он всего лишь удовлетворял эту потребность, питая чужой кровью непритупляющееся желание убивать.

Если бы война вдруг закончилась, Султан стал бы очень несчастным человеком. И даже не потому, что ничего, кроме как воевать, не умел. А потому, что более ничего ему и не было нужно. Засады, рейды и налёты стали единственно понятным и естественным для него способом существования. Без них он умер бы, подобно выброшенной на каменистый берег рыбе, беспомощно шевелящей жабрами и издыхающей под лучами южного солнца.

Султан рос, мужал, и вместе с ним росла и мужала сжигающая его ненависть к пришельцам, к северным недочеловекам — белесым, с соломенными волосами, часто пьяным, с тупыми квадратными лицами, в грязных вонючих гимнастёрках и стоптанных сапогах.

Несколько раз Султану приходилось участвовать в закупках оружия и боеприпасов. И, когда он протягивал очередному капитану или прапорщику туго свёрнутую трубочку зелёных американских долларов, ненависть подпитывалась презрением.

Ненависть становилась все ненасытнее, и кувыркания картонных фигурок, наблюдаемых в прорезь прицела, уже не хватало. Хоть это и было смертельно опасно, но время от времени, не в силах совладать с собой, Султан заходил днём в очередное село, присаживался на корточки неподалёку от русских солдат, внимательно рассматривал их, прислушивался к разговорам, иногда заговаривал сам. Выбирал. Он должен был знать, в кого на закате полетит его пуля. И выбирал придирчиво.

Когда потом он нажимал на курок, то вместо тёмного силуэта отчётливо представлял себе лицо того, кто дал ему прикурить и рассказал, какая зима бывает в России. Хотя Султан и понимал, что под прицел, скорее всего, попал кто-то другой, ему становилось легче, потому что враг обретал лицо.

Пришлось уйти в горы. Появились пленные. В них Султан не стрелял, потому что кровь безоружных — скудная пища для ненависти. Но он взял за правило подолгу беседовать с ними, пополняя мысленную картотеку врагов.

Сегодня Султан разговаривал с одним, доставленным в лагерь две недели назад. Он не был ни солдатом, ни офицером. Штатским, которого ребята Салмана сняли с самолёта в Минводах и спокойненько перевезли в Чечню, спрятав за мешками с цементом.

Штатский был большим человеком, другом того, кто начал третью войну, поэтому поговорить с ним было интересно. Тем более, что человек этот знал очень важную тайну. Он знал, кто взорвал дома в Москве, из- за чего и началась вся заваруха.

Сперва, когда Султан только узнал про взрывы, он решил, что это работа Басаева. А оказалось, нет. Оказалось, что русские сами взорвали дома, чтобы начать войну. Впрочем, не важно. Главное, что война началась, и лижущий сердце огонь снова начал получать положенную пищу.

Так что Султану совсем не интересно было, где находятся люди, знающие все про московские взрывы, и какие такие документы у них в руках. Салман знает. Аслан знает. И нормально. Они уже поехали за этими людьми, четыре дня назад, и половину отряда взяли с собой. Конечно, дорога неблизкая. Да ещё большей частью по русской территории…

Штатский сначала говорить не хотел. Проглотил язык. Никак не хотел рассказывать про своего дружка в Кремле, который специально взорвал дома с живыми людьми, чтобы самому стать президентом России. Он не стал говорить, когда ему отрубили пальцы на правой руке, когда сожгли на костре ноги. Но Салман обламывал и не таких.

Привели солдата, поставили на колени рядом со штатским. Вылетевшие мозги забрызгали упрямцу лицо. Привели второго, двадцатилетнего, но совсем мальчишку по виду, он затрясся, заплакал. Вот тут штатский и заговорил. Рассказал про Белую Речку, показал на карте, как проехать и где находится дом.

Сейчас штатский лежал в лощине, куда его, завёрнутого в два одеяла, вытащили из блиндажа, вроде дремал. Султан подошёл, присел рядом на корточки. Лицо штатского было синевато-бледным, на рыжей щетине запеклась неотмытая кровь застреленного в затылок солдата.

— Как тебя зовут? — спросил Султан.

— Илья, — помедлив, ответил пленный. — А тебя?

— Меня зовут Султан. Я — брат Аслана. А у тебя есть братья?

Лежащий помотал головой и сморщился от боли.

— Пить хочешь?

— Да.

Султан снял с пояса флягу, отвинтил крышку, поднёс к лицу штатского. Тот приподнялся на локте, сделал два глотка. Закашлялся.

— Давно воюешь?

— Десять лет. Одиннадцать. Давно.

— А зачем?

— Это моя земля. А ты зачем?

— Это моя страна. И потом… Я не воюю.

— Мне всё равно. Русские здесь воюют. Ты — русский. Значит, и ты воюешь. А кто из родных у тебя в Москве? Жена есть?

— Есть. Только не в Москве. В Ленинграде.

— Это далеко от Москвы?

— Далеко? Нет. Не очень. Шестьсот километров.

— Это сколько?

— Восемь часов на машине.

— Далеко. А этот… Ленинград… большой город?

— Большой.

— Больше Москвы?

— Нет. Не больше. Красивее.

— Там горы есть?

— Нет. Он на болоте построен.

Султан даже не удивился. У русских вполне может считаться красивым город, построенный на болоте и в котором нет гор.

— А ты богатый?

— Нет. Обычный.

— Зачем врёшь? Я знаю, что ты друг вашего президента. Значит, богатый. Боишься, что большой выкуп просить будем?

Султан презрительно сплюнул на землю. Русские всегда думают только о деньгах, даже когда рядом смерть. Совсем плохой народ.

Сзади окликнули. Султан повернулся. От землянки махали рукой.

— Сейчас вернусь, — пообещал Султан, вставая. — Ещё поговорим.

Илья Игоревич лежал и молча смотрел в небо. Боль в обгоревших ногах временами становилась невыносимой, и тогда он скрипел зубами и плотно закрывал глаза, чтобы не видеть ускоряющийся хоровод чёрных веток над головой. Если боль отступала, то легче не становилось — усилием воли он отгонял воспоминания о том, что наговорил под пыткой. От одной только мысли об этом по всему телу проходил сладкий озноб, будто от взгляда вниз с самого края обрыва.

Захрустели камни. Мальчишка… Как его? Что-то пышно-царское… Султан… Стоял рядом, кусая губу и смотрел ненавидяще. Грязные кулаки судорожно сжимались и разжимались.

— Что-то случилось? — спросил Илья Игоревич.