над безвольным телом Роланда, держа нож у самого горла, открытого для удара… но, говоря по правде, он не смог бы пустить нож в дело — во всяком случае, не сейчас. Он, словно загипнотизированный, смотрел на дверь. Когда проход между рядами прилавков рванулся наплывом на него, ему опять вспомнился фильм «Сияние», та сцена, где мальчик едет на трехколесном велосипеде по коридору отеля с привидениями. А в конце коридора мальчик видит двух мертвых девчушек-близняшек. Но здесь вместо призраков была прозаичная белая дверь. На ней — большими четкими буквами: ПОЖАЛУЙСТА, НЕ БОЛЕЕ ДВУХ ПРЕДМЕТОВ ОДЕЖДЫ ОДНОВРЕМЕННО. Точно, универмаг «Мейси», сомнений быть не может.

Черная рука распахнула дверь, а сзади вопил мужской голос (голос легавого, уж будьте уверены, Эдди-то их наслушался), приказывая остановиться немедленно, все равно там нет выхода, ей же самой потом будет хуже, а потом Эдди мельком увидел в зеркале отражение чернокожей женщины и подумал еще: Боже правый, сейчас он ее зацапает, а ей это явно не улыбается.

Но тут изображение крутанулось, и Эдди увидел себя. Картинка стремительно надвигалась на наблюдателя, и он хотел уже вскинуть руку с ножом, чтобы прикрыть глаза, потому что так вот сразу и вдруг смотреть через две пары глаз было ему не по силам — так и с ума съехать недолго, — но он не успел: все это произошло слишком быстро.

Инвалидная коляска проехала через дверь. Она прошла еле-еле: Эдди услышал, как скрипнули о косяк ее боковые крепления. И почти тут же услышал еще один звук, как будто что-то оборвалось, Эдди вспомнилось одно слово, (плацента) то есть не то чтобы вспомнилось: он знал, что есть какое-то слово, но само слово не знал. А потом женщина покатилась к нему по плотно слежавшемуся песку, и она больше не выглядела разъяренной, как фурия — если уж на то пошло, она вообще не походила на женщину, которую Эдди мельком видел в зеркале, — но он решил, что в этом нет ничего удивительного: когда ты на одном дыхании вылетаешь из примерочной «Мейси» на морской берег в каком-то богом забытом мире, где омары величиною с карликовую колли, ты себя чувствуешь несколько ошарашенно. Уж насчет этого Эдди Дин мог утверждать как знаток, познавший сие на своем горьком опыте.

Прежде чем остановиться, она проехала еще фута четыре, и то — из-за куч песка и подъема. Руки ее не толкали колеса (если завтра вы, леди, проснетесь с болью в плечах, вините в том сэра Роланда, — угрюмо подумал Эдди), а лежали на подлокотниках кресла. Вцепившись в них что есть силы, она смотрела на двух мужчин.

За спиной у нее дверь уже исчезла. Исчезла? Не совсем верное слово. Она как будто втянулась сама в себя, как в фильме, когда кинопленку крутят задом наперед. Это случилось как раз в тот момент, когда магазинный охранник принялся дубасить по другой — более заурядной — двери в примерочную. Дубасил неслабо: наверное, думал, что воровка заперлась изнутри, и Эдди еще подумал, что когда этот дятел туда ворвется, он с размаху впишется в противоположную стену, но сам он уже этого не увидит. Прежде чем кусок сжимающегося пространства на месте двери исчез окончательно, на той стороне все застыло.

Фильм превратился в бездвижную фотографию.

Остались только две колеи от колес на песке, начало берущие из ниоткуда и заканчивающиеся в четырех футах от этого места, у инвалидной коляски.

— Будьте любезны, разъясните, пожалуйста, где я и как я сюда попала? — спросила женщина едва ли не умоляющим голосом.

— Ну, одно я скажу тебе, Дороти, — выступил Эдди. — Ты уже не в Канзасе.

В глазах у женщины заблестели слезы. Эдди видел, как она пытается их сдержать, но ничего у нее не получалось: она разрыдалась.

В бешенстве (и одновременно — с отвращением к себе) Эдди повернулся к стрелку, который уже поднялся на ноги. Роланд сделал шаг, но не в сторону плачущей Госпожи. Он направился за своим ножом.

— Скажи ей! — заорал Эдди. — Ты ее сюда затащил, так что, давай, мужичок, расскажи ей! — И чуть погодя, добавил уже спокойнее: — А мне расскажи, почему она себя не помнит.

Роланд не ответил. По крайней мере, не сразу. Он нагнулся, двумя пальцами, что остались на правой руке, не считая большого, поднял его за рукоятку, осторожно переложил его в левую руку и опустил в ножны на поясе. Он все еще пытался осмыслить ту странность, которую он почувствовал в сознании Госпожи. В отличие от Эдди она сопротивлялась ему, сопротивлялась, как дикая кошка, начиная с того момента, как он вышел вперед, и пока они не проехали через дверь. Сопротивление началось в ту же секунду, как она ощутила его присутствие. Никакого, хотя бы секундного, замешательства — она вообще не удивилась. Он испытал это на себе, но понять этого он не мог. Она вовсе не удивилась вторжению постороннего разума в ее сознание — только вспышка ярости, ужас и борьба: она силилась прогнать его. Ее усилия не увенчались успехом — да и вряд ли она могла бы его победить, рассудил Роланд, — но она все равно продолжала борьбу. В каком-то неизбывном бешенстве. Он буквально физически ощутил, что эта женщина обезумела от страха, ярости и ненависти.

В сознании ее ощущалась лишь темень — это был разум, погребенный в глухой пещере.

За исключением того…

За исключением того, что в тот миг, когда они прошли через дверь и разделились, у Роланда вдруг возникло желание — отчаянное желание — задержаться хотя бы еще на секунду. За эту секунду ему открылось бы многое. Потому что женщина, которую они сейчас видели перед собою, абсолютно не походила на ту, в чьем сознании он побывал. Это был совершенно другой человек. Сознание Эдди напоминало комнату с шаткими запотевшими стенами. Сознание Госпожи — темноту, где ты лежишь обнаженный, а вокруг тебя пресмыкаются ядовитые змеи.

И только в самом конце было по-другому.

В самом конце она переменилась.

И было еще кое-что, что-то жизненно важное, стрелок чувствовал это, но либо не мог понять, либо — вспомнить. Что-то похожее (взгляд) на саму дверь, только в ее сознании. Что-то похожее (ты разгадал эту заковырку — именно ты) на внезапное озарение. Если подумать как следует, ты наконец понимаешь…

— Мать твою, — в сердцах выдавил Эдди. — Ты не человек, а бездушный чертов автомат.

Он прошел мимо Роланда, приблизился к женщине, встал рядом с ней на колени, а когда она обняла его, ничего не соображая в панике — руки ее были как руки тонущего пловца, — он не отпрянул и тоже обнял ее, прижав к себе.

— Все нормально, — сказал он. — Я хочу сказать, это, конечно, не замечательно, но все нормально.

— Где мы? — всхлипнула она. — Я была дома, смотрела новости по телевизору, хотела узнать, удалось ли моим друзьям выбраться из Оксфорда живыми и невредимыми, и вдруг я оказалась здесь, и Я ДАЖЕ НЕ ЗНАЮ, ГДЕ!

— Ну, и я тоже не знаю, — Эдди прижал ее крепче и начал легонько укачивать, — но, как я понимаю, мы теперь вместе. Я сам оттуда, откуда и вы, из старого доброго Нью-Йорка, и со мной приключилась такая же штука — ну, если по-правде, со мной было немножечко по-другому, — но я могу вам сказать: все с вами будет нормально. — И, чуть погодя, добавил: — Если только вы любите омаров.

Обнимая его, она плакала, а он обнимал ее и убаюкивал, и Роланд подумал: «Теперь с Эдди все будет в порядке. Брата его нет в живых, но теперь у него есть кто-то, о ком нужно заботиться, так что теперь с ним все будет в порядке».

Но в глубине душу он почувствовал укол боли. Он может стрелять — во всяком случае, левой рукой, — убивать, идти неуклонно вперед, одолевая с неумолимой жестокостью мили, и годы, и, как выяснилось, измерения, на пути к своей Башне. Он знает, как выжить, иногда у него получается даже кого- нибудь защитить — он спас мальчика Джейка от медленной смерти на заброшенной станции посреди пустыни и от плотских посягательств Оракула у подножия гор, — но в конце концов он допустил гибель Джейка. И это был никакой не несчастный случай — он совершил это сознательно и тем обрек себя на проклятие. И вот теперь он смотрел на них, смотрел, как Эдди ее обнимает и уверяет, что все будет хорошо. Он тогда просто не мог поступить по-другому, но теперь в сердце его к печали прибавился сокровенный страх.

Если сердце свое целиком ты отдал Башне, Роланд, считай, что с тобою уже все кончено.